За своими раздумьями я и не замечаю, как прозвенел звонок и одноклассники шумной стайкой двинулись к выходу. Я привычно задерживаюсь, медленно складывая вещи в рюкзак и поглаживая Мэри по прохладной ткани ее “платья”. Спустя минуту выходят все, кроме Антона Миронова. Он стоит возле своей парты, нетерпеливо постукивая костяшками пальцев по полированной поверхности. Возле уха он держит мобильный, и, видимо, на другом конце провода трубку брать не спешат, потому что он чертыхается и, сбросив вызов, резко всовывает телефон в задний карман джинсов. Потом, словно очнувшись и осознав, что он не один, переводит взгляд на меня. Глаза у него светло-карие, с янтарными солнышками. Такие теплые и всегда серьезные. Он сканирует меня задумчивым взглядом короткое мгновение, а после закидывает рюкзак на плечо и выходит. Я тяжело вздыхаю, достаю бутылку минеральной воды без газа и таблетки, которые мне обязательно необходимо принимать, если я, конечно, не хочу получить болевой шок.
С Антоном мы когда-то соперничали за лидерство в школьной футбольной команде. Друзьями не были, но общались вполне сносно на почве любви к спорту. Господи, как же давно это было… Во времена, когда я так по-детски верил в сказку, ничего не знал о боли и смерти и был полон планов и абсолютно несбыточных надежд.
А потом произошла авария, которая унесла жизнь моего отца. Мне тогда еще и одиннадцати не было. У меня была рваная рана брюшной полости, пришлось делать операцию и, конечно же, переливать кровь. Именно то переливание до сих пор считается причиной моего инфицирования. По статистике, подобные несчастные случаи происходят крайне редко, поэтому мне вдвойне обидно, что именно я попал в эту когорту “везунчиков”.
Я помню, как плакал, когда мне сообщили о смерти папы, и говорил, что тоже хочу умереть. Я все звал и звал Смерть, и она пришла, обняла меня стальными тисками, поцеловала в висок и пообещала, что мне недолго ждать. Мое тело уже тогда гнило, прокаженное смертельной заразой, часы, отсчитывающие отведенное мне время, тикали громко и оглушительно. А я не слышал, я плескался в болоте обиды на судьбу и весь мир, холил и лелеял свою боль от потери. Сейчас я знаю, что должен был жить, так бы хотел папа. Хотел бы, чтобы тот срок, который у меня был до вынесения мне диагноза-приговора, я был счастлив.
Я тяжело вздыхаю и быстро поднимаюсь из-за парты. Что теперь сожалеть? Слишком поздно. Теперь моя цель одна - сохранить рассудок до самой смерти. Я так боюсь превратиться в амебу, которая ходит под себя и питается биологическими растворами, вводимыми внутривенно. Я хочу попрощаться с мамой и понимать, что со мной происходит. Я ведь так мало прошу.
Вообще-то мне совершенно не обязательно посещать урок физкультуры, который значится у нас вторым в расписании. Но я все равно всегда надеваю спортивную форму и просто сижу на лавочке, наблюдая за одноклассниками. Наверное, у меня склонность к мазохизму, ведь иначе не назовешь мое стремление наблюдать за занятиями спортом, которые когда-то я так любил. Сейчас любая физическая активность вызывает у меня безумный скачок артериального давления и носовое кровотечение, поэтому остается только смотреть.
В спортзал я вхожу уже через пятнадцать минут после начала урока. Учитель никогда не обращает внимания, есть я или нет, освобожденные от нормативов его не волнуют. Я аккуратно присаживаюсь на лавочку у стены, наблюдая за игрой в баскетбол. Большинство наших ребят просто тщедушные задохлики, привыкшие проводить время за компьютерными играми и тайным просмотром порно, поэтому сейчас бегают, как сонные мухи, путаясь в собственных ногах. Лишь несколько играют более-менее неплохо, оживляя общую мрачную атмосферу.
Через какое-то время я ловлю себя на мысли, что наблюдаю лишь за Антоном. И здесь он лучший. Наверное, у него комплекс отличника. Как иначе объяснить его стремление быть везде первым: в спорте, учебе, общественной жизни школы, внутри “классного” коллектива? Хотя, справедливости ради, стоит признать, что Антону все дается без очевидного напряжения, он, наверное, родился вот таким вот идеальным. Может, я даже завидую. Когда-то он добьется успеха, но в то время я буду уже лежать под землей, и гнилые ошметки мяса на белых костях - все, что от меня останется.
Я не замечаю, кто именно кинул мяч, только ощущаю, как он впечатывается мне в голову, прогоняя все мысли, как назойливых мух. И для здорового человека это было бы болезненно, у меня же весь воздух вылетает из легких, перед глазами начинает плясать алое марево и во рту чувствуется металлический привкус крови.
- Ха, Краев, у тебя голова совсем пустая, наверное. Слышишь, какое эхо-о-о, - я различаю издевательское замечание Славика, слышу смех наших девчонок, но не вижу абсолютно ничего. Интересно, у меня глаза сейчас в крови или я просто ослеп? Как-то отдаленно понимаю, что подобный ушиб может привести вплоть до кровоизлияния в мозг. Плакать хочется. Я не хочу умирать. Не сегодня.
Медленно встаю, опираясь на стену, и на ватных ногах, чисто интуитивно двигаюсь к выходу. Благо с физкультуры я имею право уходить когда вздумается. За спиной звучит смех и свист, а мне хочется спросить их, не будет ли мучить совесть, если последним, что они произнесли в мой адрес, окажутся издевки? Хотя что за глупость… Никому нет дела, жив я или нет.
***
Я сижу на ступеньках, ведущих на чердак. Впереди красуется дверь подсобки, где хранится старая мебель. Красной краской на ней нарисована пентаграмма - довольно старое художество кого-то из учеников. Здесь иногда курят или прогуливают зимой, когда слишком холодно прятаться за школой. Сейчас здесь никого нет, третий урок давно начался, но я только недавно более-менее пришел в норму, поэтому идти на занятия не собираюсь.
- Знаешь, Мэри, я иногда так хочу признаться им. Встать на парту и заорать, что у меня СПИД и что каждому из них я могу испоганить жизнь. Я хочу, чтобы они боялись. Я хочу, чтобы было больно не только мне. Почему только мне? - Кукла, конечно, не отвечает мне. Зато впитывает мои слезы, которые часто-часто падают на ткань. Я, естественно, никогда и никому не причиню вреда. Может, это глупо, но я хочу сохранить душу чистой.
В какой-то момент мне кажется, что я слышу крадущиеся шаги на нижнем пролете лестницы, но, выглянув сквозь решетку перил, я убеждаюсь, что там никого нет. Послышалось…
***
- Кирюша, ты принял лекарство?
- Да, мама.
- Ужинал?
- Да, мама, - произношу уже тихо, потому что она наконец-то входит в комнату. Я лежу на кровати и смотрю в потолок. Огромный кровоподтек на лбу, к счастью, удалось прикрыть длинной челкой. Может, пронесет и она не заметит. Истерику я сейчас не переживу.
- Может, телевизор посмотришь, дорогой? Я купила диск с какой-то комедией новой. Говорят, смешная, - мама вымученно улыбается и гладит меня по руке. Она никогда не покупает драмы или ужасы, потому что я могу расстроиться или испугаться, а это, в свою очередь, негативно скажется на здоровье. Поэтому я смотрю либо мультфильмы, либо тупые американские комедии, где персонажи имитируют кроликов и трахаются, перемежая данный процесс плоскими шутками.
- Нет, мама, я… уроки еще не сделал. Давай завтра, хорошо? Как раз пятница будет, - я улыбаюсь, она тоже. Две куклы, которые напрягают мимические мышцы в попытке обмануть друг друга, убедив, что завтра обязательно наступит.
- Как скажешь, Кирюша. Позовешь, если что, - я киваю и возобновляю созерцание потолка. Мыслей нет. Просто пустота и невесомость. Я, наверное, напоминаю сейчас свою Мэри - оболочка без содержания.
Ожидание - это страшно. Если бы мне кто-то сказал дату и время, когда все закончится, то, наверное, было бы проще. А так всякая, даже самая легкая боль заставляет тело неметь от страха и покрываться холодным потом.
Уже сквозь дрему я чувствую, как меня накрывают одеялом. Мама шепчет свое стандартное “я тебя люблю”, а у меня нет сил ответить. Остается только надеяться, что я еще успею это произнести.