На первый взгляд в хижине не было ничего, что могло бы рассмешить даже самого заядлого весельчака, не говоря уж о разбойнике, за чью голову была назначена награда, – если только это не был аппетитный запах готовящегося ужина. На маленькой плите в дальнем углу поджаривались две куропатки, а из сломанного носика кофейника подымались клубы ароматнейшего пара. В открытой духовке ждали своей очереди шесть горячих печеных картофелин в хрустящей золотисто-коричневой корочке.
Веселый Роджер, посмеиваясь и потирая руки, отошел от стола и в третий раз направился к низкой полке в дальнем углу. Там он осторожно приподнял кипу старых газет; в открывшейся коробке что-то зашуршало, раздался протестующий писк, и над краем появилась мордочка бурой мышки, которая устремила на Роджера вопросительный взгляд двух блестящих глаз-бусинок.
– Вот плутовка! – радовался Роджер. – До чего же храбрая плутовка!
Он приподнял газеты повыше и снова принялся рассматривать диковинку, на которую случайно наткнулся полчаса назад. В мягком гнездышке лежало четверо крохотных мышат, еще совсем голеньких и слепых. Едва он опустил газеты, как мать прошуршала назад к ним, и было слышно, как она попискивает, успокаивая малышей, – она как будто говорила им, что этого человека можно не бояться: она его хорошо знает и он ни за что не причинит им никакого зла. А Веселый Роджер, вернувшись к столу, вновь расхохотался, и смех его разнесся над долиной ручья, одетой золотом заката, так что с вершины высокой ели на самом берегу ему задорным стрекотом ответила голубая сойка.
Однако на самом деле этот смех был вызван не только видом четырех голеньких мышат в гнезде из газетных клочков. В этот день к веселому и беззаботному искателю приключений вдруг пришло счастье – ему стоило только протянуть руку, и счастье навсегда осталось бы с ним. Но он не протянул руки… потому, что был разбойником, и еще потому, что во всем следовал собственному строгому кодексу чести. Роджер Мак-Кей не верил в Бога, но он поклонялся природе: все ее проявления, ее жизнь, самый воздух, которым он дышал, были теми страницами, из которых слагалась книга его веры. И когда солнце начало спускаться за вершины высочайших деревьев, он прочел на этих страницах, что поступил как глупец, когда отвернулся от самого лучшего подарка, который могла ему сделать жизнь, – отвернулся только потому, что прихоть судьбы превратила его в нарушителя людских законов и обрекла на скитания. Вот почему теперь его душа пела и смеялась.
Он твердо верил, что полчаса назад принял непоколебимое решение. Он заставил себя забыть про нарушенный закон и про облаченных в красные мундиры служителей этого закона, которые неотступно шли по его следу. Но им и в голову не придет искать его здесь, на самой границе цивилизации, а время, заверил он себя в эту минуту оптимизма, укроет его надежной завесой забвения. Завтра он снова отправится за Гребень Крэгга и…
Перед его умственным взором встало грустное личико с широко открытыми синими глазами, вновь в неярких лучах солнца заблестели каштановые кудри и алые губы, запинаясь, произнесли: «Вы меня не обидите, если поцелуете, мистер Веселый Роджер… если вам этого хочется!»
Он подробно рассказал про это ясноглазой мышке-матери, которая то и дело выглядывала из своей коробки.
– А ты чересчур уж любопытна, плутовка, – сообщил он ей. – И к тому же настоящая пиратка, сущий капитан Кидд: ты съела мой сыр, изгрызла ремешки моих лыж и утащила у меня носок для своего гнезда. Мне следовало бы поймать тебя в мышеловку или отстрелить тебе голову. Но я этого не делаю. Я позволяю тебе спокойно жить… и растить детей. И, миссис Кидд, тебе я обязан замечательной мыслью. Да-да! Ты сказала мне, что я имею право завести собственное гнездо, – и я его заведу! А хозяйкой в нем будет самая милая, самая красивая девушка на свете, которая только по ошибке не родилась цветком! Вот так, миссис Кидд. А если явятся полицейские ищейки…
И тут вдруг радужные дали затуманились, и на лице Веселого Роджера появилось выражение, которое бывает у человека, когда он не боится взглянуть правде в глаза и знает, что загнан в угол и должен защищаться.
Солнце заходило, ужин стыл на столе, а это облако, омрачившее светлую картину, становилось все мрачнее, превращалось в темную тучу, оледенившую его сердце. Он отошел от стола к открытой двери; его пальцы медленно сжались в кулаки, и он спокойно и неторопливо оглядел свой мир. Перед ним простиралась глухая лесная чаща, кое-где еще пронизанная угасающими отблесками заката. Вот это и был его мир – весь его мир. Здесь он родился и здесь когда-нибудь умрет. Он любил и понимал этот мир, чей могучий дух говорил с ним всегда – днем и ночью, при солнечной погоде и в бурю. Но теперь он безмолвствовал. И Веселый Роджер, погрузившись в задумчивость, не слышал насмешливой брани, которой осыпала его голубая сойка с пламенеющей вершины высокой темной ели.
Тут внутри него поднялось что-то более сильное, чем эгоистическое желание счастья, и его угрюмо сомкнутые губы прошептали с тихим, но яростным вызовом:
– Она совсем маленькая девочка. А я… я разбойник, и меня ждет тюрьма… Ведь рано или поздно они меня изловят, я знаю!
Он отвернулся от закатного неба и шагнул в сумрак своей хижины. В газетах шуршала маленькая мать, и на мгновение губы Веселого Роджера искривились в грустной улыбке.
– Нельзя! – сказал он. – Нельзя – и все тут, миссис Кидд. Ей и так живется несладко, а со мной будет еще хуже. Этого ведь не избежать. Никак не избежать, миссис Кидд. Но я рад, чертовски рад, что она разрешила мне поцеловать себя, если я этого захочу! Только подумать, миссис Кидд! Если я захочу… О господи!
И, обнаружив комическую сторону даже в своей трагедии, Веселый Роджер усмехнулся и нагнулся над сковородкой с куропатками.
– Если я захочу! – повторил он. – Да я бы жизнью заплатил, лишь бы поцеловать ее хотя бы один раз! Но дело так обернулось, миссис Кидд, что…
Веселый Роджер вдруг умолк и весь напрягся. Жизненный опыт научил его одному: выживает самый приспособленный – но самым приспособленным он остается, только пока выживает. И он всегда был начеку. Он умел думать быстро, слух у него был острый, а мышцы в каждой своей клеточке хранили настороженность. И теперь, не поворачивая головы, он знал, что в дверях у него за спиной кто-то стоит. Об этом ему сказали легкий шорох, тень, возникшая на стене, еще чуть позолоченной закатом, чей-то устремленный на него взгляд, чье-то безмолвное и неподвижное присутствие. Такого предупреждения было достаточно. Роджер подцепил куропатку на вилку, перевернул ее, громко рассмеялся… и внезапно с быстротой молнии повернулся к двери, уже держа свой кольт сорок четвертого калибра на уровне груди незваного гостя.
И сразу же рука с пистолетом опустилась.
– Ах черт…
Он растерянно глядел в глаза, отвечавшие ему таким же растерянным взглядом.
– Нейда! – с трудом выговорил он. – А я-то думал… я думал… – Он сделал судорожное движение губами, подыскивая правдоподобное объяснение. – Я думал, что это медведь.
В первую минуту он не заметил, что ситцевое платье тоненькой воспитанницы Джеда Хокинса промокло насквозь. Синие глаза девушки испуганно блестели. Щеки горели лихорадочным румянцем. Какие-то невысказанные слова застыли на полураскрытых губах, а волосы падали на плечи растрепанной волной. Однако Веселый Роджер ничего не замечал – недавние счастливые грезы, внезапность ее появления и ее красота заслонили от него все остальное. Но тут он внезапно увидел и другое. Последний луч заката блестел в ее волосах потому, что они были влажными, платье облепляло ее, а вокруг ее рваных башмаков растекались маленькие лужицы. Само по себе это его не особенно удивило бы, так как, чтобы попасть сюда, она должна была перейти вброд ручей. Но его поразило выражение ее лица и руки, крепко прижимающие к груди Питера, щенка, которого он ей подарил.
– Нейда, что случилось? – спросил он, кладя пистолет на стол. – Ты упала в ручей?