Мальчишка кивнул.
— Ну, — Виктор улыбнулся, — тогда можешь быть свободен. Только…
Он посмотрел на Яцека, в безмятежных глазах которого не было ничего из того, что он привык ощущать и видеть среди ровесников, людей постарше и даже в зеркале — ни тревоги, ни беспокойства, ни глубоко сидящей горечи.
Полтора поколения, и — пожалуйста, подумалось ему. Вжились.
— …скажи мне, где Донная.
Стукнул ящик стола, проглатывая пластик.
— А пойдемте я вас провожу, — встал Яцек. — Я там рядом живу.
— Давай.
Виктор сунул планшет и ключи в карман.
Они вышли из участка и пересекли двор, направляясь в противоположную площади сторону. Чучело, будто живое, всплеснуло рукавом под порывом ветра.
— Зачем, кстати? — указал на него Виктор.
— Не знаю, — легкомысленно пожал плечами Яцек. — Это еще до меня.
— А меловой контур?
Яцек обернулся на мгновение.
— Скучно было.
Под ногами зашуршал серый асфальт кривой улочки. Улочка была узкая, с одной стороны ее шла огораживающая торговый пассаж стена, с другой тянулось длинное складское здание без окон и, кажется, даже без дверей.
И там, и там трава стояла стеной.
— Не пропалываете? — спросил Виктор.
— Зачем?
Ну да, незачем, кивнул он себе. Может статься, через пять-десять лет они перестанут понимать, зачем жить в домах, зачем пользоваться электричеством и водопроводом, потянутся из городков… Куда?
На самом деле интересно: куда?
В дети степей? К горным отрогам? В землянки?.
Он поежился от неприятного ощущения, возникшего между лопаток — кожу покалывало, будто ее пропекло на солнце.
Понял, понял, прошипел мысленно.
— Что-то у вас тут совсем мало народу.
Они свернули на улочку пошире, посвободней, в дальнем конце ее засверкала водонапорная башня.
— Да нет, почему? — Яцек пнул камешек. — Сейчас же пора созревания, трава в сок вошла, пумпых перебродил… Почти все в полях. А кто-то на белковых фермах.
— А-а-а.
Впереди обозначился перекресток, и Яцек показал рукой:
— Вам сейчас налево, но улица загибается почти параллельно. Четвертый дом, он отсюда пятый. Там еще краской замазано… — он вдруг смутился. — А вообще есть свет, канализация. Рядом тоже живут. И магазин там…
— Ясно.
Виктор приподнял шляпу.
— Что ж, пока.
— До свиданья, — сказал мальчишка.
Жжение между лопаток не проходило.
Шевели, не шевели плечами, теперь уже словно клеймо горит.
И плохо не думай.
Виктор еще постоял на углу, глядя в удаляющуюся мальчишечью спину в мешковатой полицейской форме, поморщился, посмотрел в небо.
Небо было белесое.
Когда-то в нем долго не затягивалась пробитая кораблем-ковчегом гигантская прореха, полная звездного космоса. Висела, будто окно в другой мир.
Кажется, ему было двенадцать, матери — тридцать, отцу — двадцать девять.
Невозможно представить себе уже. Все забылось, стерлось, переменилось в памяти. Ни лиц, ни слов. Прореха и осталась одна.
Он вздохнул и внезапно сообразил, что пропавшему Неграшу тогда, в День Посадки, тоже было двенадцать.
Непонятно все же, почему каждый год…
Мысль не успела оформиться — лопатки стянуло одна к другой, словно кто-то наживую, через кожу, через мышцы, через кости сшил их единой нитью; руки — и пустая, и с чемоданом — приподнялись, локти задрались вверх; хлопнулась шляпа с завернувшейся головы.
Су… — выдавил он.
Но, опять же, как можно было думать такое? Нельзя.
Что-то хрустнуло в шее.
И зачем? — оскалившись, спросил Виктор словно бы себя самого. Я буду бесполезен тебе такой. Я не смогу…
И отпустило.
Словно там — где? внутри? — поняли.
Наклонившись, он подобрал шляпу, усмехаясь, охлопал о бедро. Осторожно подвигал плечами — нет нити.
А болью кольнуло, да.
Затем он неторопливо пошел по Донной, в которой насчиталось всего шесть домов по четной стороне и три — по нечетной.
Рыжий кирпич, узкие окошки. Пыль и трава между плитками. Свет ложился ровной полосой, проскользнув между крыш.
Дом номер четыре был двухэтажным, с маленьким балкончиком и синей дверью. Часть боковой стены действительно была неровно забелена, но буквы, как кровь, все равно проступали сквозь краску.
Виктору не составило труда разобрать.
"Дом для идиотов", прочитал он. И куда денешься? Так и есть.
Он завозился с ключами.
Замок клацал, скрипел, не принимая металл. Виктор поставил чемоданчик и догадался перевернуть ключ бородкой вниз.
Дверь тут же распахнулась. Вот, не идиот ли?
Виктор хлопнул ладонью по близкому выключателю. Уворачиваясь, прыгнули по сторонам тени; резко высветлился пустой коридор с уходящей наверх лестницей, и сразу стало видно, что здесь давно не живут — пыль у стен скаталась в длинные валики, углы затянуло паутиной, светодиодную ленту на потолке покрыл налет.
Виктор подумал, что следы чужой обуви на светлом рубчатом полу, возможно, как раз годичной давности — от предыдущего следователя.
Или же Яцека.
Вряд ли кто-то еще здесь ходил. Хотя вполне могли и соседи… А убираться, полы мыть, оно, конечно, перед столичным заезжим незачем.
Виктор переступил через горки следов, вызвав некое угрожающее движение пыли в пространстве коридора, и заглянул в первую попавшуюся по пути комнату.
Кухня.
Простой крашенный стол у окна на улицу, грязная поверхность электрической плиты, пузатая дверца холодильника с отколовшейся эмалью. Битый стакан в раковине. Ладно, он, может быть, вовсе не будет питаться дома.
Во всяком случае, на первом этаже.
Дальше обнаружилась совмещенная с туалетом ванная. Пластиковые трубы, изгибаясь, уходили в пол и, переплетаясь, прорастали у ржавого душевого поддона. Полка, рамка зеркала, в которой всего зеркала — мутный кривой осколок, кран и дырчатый раструб душа выглядели сюрреалистическими вкраплениями на фоне сизо-белого, испятнавшего стены грибка.
Зрелище было отвратительное.
Нет, наверное, он не будет и мыться. Продержится как-нибудь две недели. Если делать обтирания…
Виктор расстегнул плащ, снял ботинки и встал в поддон.
От поворота вентилей кран сотрясся, зашипел и закашлял, затем под ноги брызнула ржавая вода и потекла безостановочно, меняя цвет с бурого на желтоватый.
Виктор сдвинул переключатель, и струйки забарабанили уже сверху, по шляпе, по плечам, по груди. Грибок налился ядовитым, влажным фиолетом.
Виктор медленно переступал, сплевывал набегающую в рот теплую, как моча, воду и улыбался все шире и шире, до тупой боли в губах.
Я страшно, страшно рад.
Разве можно оспорить? Невозможно. Я не рад? Рад. Почему? Потому что это ради, ради меня. И я рад.
Через пять минут наказание закончилось. Одежда, намокнув, отяжелела, поля шляпы обвисли. А ведь новая была шляпа, жалко.
Виктор постоял, в звоне капель, нелепый, мокрый, как-то не смея сообразить, что делать дальше. Хорошо, подумал, забудем. Я был не прав.
В непромокаемых карманах плаща булькало.
Он так и поднялся наверх, не раздеваясь, в мокрых носках, сея капли как зерна и прибивая ими комья пыли. Комната, которая там обнаружилась, показалась ему сносной.
Желтели ребра пластикового каркаса, в полукруг окна сеялся свет, пластик пола был чист, задвинутая под скат крыши, стояла узкая кровать, рядом с ней, сложенные стопкой, темнели книги. На табурете у окна загибался кронштейн лампы.
Стянув плащ, Виктор перекинул его через перильца лестницы — сохнуть, вспомнил и выловил из кармана планшет.
Нажал кнопку.
Несколько секунд экран показывал его смутное отражение, шляпу, лицо, затем все-таки осветился. Побежали непонятные строчки символов, мигнула надпись "идентификация", черный фон сменился серым, за ним золотистым, снова серым, по которому наконец рассыпались иконки рапортов, рассортированные по годам.
Виктор ткнул в первый попавшийся рапорт, дождался текста, прогнал его скроллером вниз и свернул обратно в иконку.