Но начались
метели, и кончилась всякая работа. Забавлялись полярными совами. Воткнут в
тундре шест или палку, на верхушку капкан приладят -- сова видит в ночи и в
пургу, не облетит никакую мету -- ей тоже хочется на чем-нибудь твердом
посидеть, покрасоваться. Ели сов. Не куропатка, конечно, мясо горчит, горелой
овчиной или мышами пахнет, зато пуху, пуху от совы, пенистого, легкого --
вороха! Вот бы радости бабам, да где они, бабы-то? Залегла зима по Пясине, по
Дудыпте, по всему Таймыру, сровняла снегом впадины речек с берегами, ухни --
напурхаешься, пока вылезешь. Снег еще не перемерз, рыхлый, еще лицо до крови не
сечет, слава Богу. Маячившие у приморья скалы растворила, вобрала в себя все та
же безгласная ночь. Лесок, островком ершившийся средь тундры, захоронило снегом.
Переливались, искрили до рези в глазах снега, да небо, чем дальше в зиму, тем
живее светилось и двигалось. Но уже не пугало и не завораживало северное сияние
охотников, да и достигало оно земли все реже и слабей -- подступала пора диких,
вольных ветров и обвальных метелей. В распогодье охотники спешили при свете
позарей пробежаться по ловушкам, со слабо теплящейся надеждой на удачу. Вот и
ухнула полярная метель, загнала промысловиков в зимовье, запечатала их в
избушке, залепила окно, закупорила дверь, загнала в снежный забой. Лишь труба
стойко торчала из снега, соря по ветру искрами, клубя низкий живой дымок. Время
двигалось еле-еле, разговаривать охотникам не о чем -- все переговорили; делать
по дому нечего -- все переделали, а ветер все дичей, яростней. Подняло снег над
тундрой, воедино слились земля и небо, вместе кружась, летели они в какие-то
пространствия, где никакой тверди нет, и охотничья избушка, стиснутая снегами,
выплевывая трубою дым, тоже летела, вертелась средь воя, свиста и лешачьего
хохота. В замороженном окне едва приметным бликом шевелился отсвет печного огня,
тыкался жучком туда-сюда, отыскивая щелку в толстых натеках льда, и. лишь эта
капелька света, эта звездочка, проткнувшаяся в кромешную тьму, и напоминала о
стойком существовании мироздания. Время суток -- день, ночь определялись по
часам да еще по Шабурке. Заспавшийся в избушке кобелишка раз в сутки просился на
волю и к такой же норме приучал своих хозяев, которые безвольно погружались в
молчаливость, расслаблялись от безделья, ленились отгребать снег от избушки,
подметать пол и даже варить еду. Старшой за шкирку стаскивал покрученников с
нар, заставлял заниматься физзарядкой, придумывал заделье или повествовал о
своей жизни, и такая она у него оказалась содержательная, столькими
приключениями наполненная, что хватило рассказов надолго. Парни слушали и
дивились: сколь может повидать, пережить, изведать один человек, и советовали
старшому, пока делать нечего, "составить роман" на бумаге. Старшой соглашался,
да бумаги-то в избушке мало, всего несколько тетрадок, потом уж, на старости лет
как-нибудь засядет составлять роман, а пока слушай, парни, дальше. Лютая зима,
ветер, пронзающий не только тело, но и душу, приучают всякие необходимые
отправления делать по-птичьи, почти на лету. Архип не мог приноровиться к такому
вихревому режиму, трудно все в него входило, еще трудней выходило. Он до того
застывал на ветру, что заскакивал в зимовье со штанами в беремя, не в силах уже
застегнуть их. Однажды и вовсе подзадержался Архип на воле. Старшой выслал Колю
за напарником. Набрасывая на плечи телогрейку, Коля стал полниться нежданным
гневом: "Разорвало б обжору! Нашел время рассиживаться! Садану дрыном по хребту
-- будет знать!" В промысловую бригаду затащил Архипа Коля. Работали они вместе
в таксопарке: один шофером, другой слесарем.