Бабушка из Сисима со вздохом напутствовала меня: -- Съезди, съезди... отец
всеш-ки, подивуйся, штоб самому эким не быть... Работал папа десятником на
дровозаготовках, в пятидесяти верстах от Игарки, возле станка Сушково. Мы плыли
на древнем, давно мне знакомом боте "Игарец". Весь он дымился, дребезжал
железом, труба, привязанная врастяжку проволоками, ходуном ходила, того и гляди
отвалится; от кормы до носа "Игарец" пропах рыбой, лебедка, якорь, труба,
кнехты, каждая доска, гвоздь и вроде бы даже мотор, открыто шлепающий на грибы
похожими клапанами, непобедимо воняли рыбой. Мы лежали с Колькой на мягких белых
неводах, сваленных в трюм. Между дощаным настилом и разъеденным солью днищем
бота хлюпала и порой выплескивалась ржавая вода, засоренная ослизлой рыбьей
мелочью, кишками, патрубок помпы забивало чешуей рыбы, она не успевала
откачивать воду, бот в повороте кренило набок, и долго он так шел, натужно
гукая, пытаясь выправиться на брюхо, а я слушал брата. Но что нового он мог мне
рассказать о нашей семейке? Все как было, так и есть, и потому я больше слушал
не его, а машину, бот, и теперь только начинал понимать, что времени все же
минуло немало, что я вырос и, видать, окончательно отделился от всего, что я
видел и слышал в Игарке, что вижу и слышу на пути в Сушково. А тут еще "Игарец"
булькал, содрогался, старчески тяжело выполнял привычную свою работу, и так жаль
было мне эту вонючую посудину. Я раскаиваться начал, что поехал в Сушково, но
дрогнуло, затрепыхалось сердце, когда возле одиноко и плоско стоявшего на низком
берегу барака увидел я косолапенького, уже седого человека, чисто выбритого, с
пятнышками усов-бабочек под чутко и часто шмыгающим носом. Нет, пока еще никто и
ничто не отменило, не побороло в нас чувство, занимающее место в сердце помимо
нашей воли. Сердце прежде меня почуяло, узнало родителя! Чуть в стороне, на
зеленом приплеске топталась все еще по-молодому стройная женщина со сбитым на
затылок платком. К реке, навстречу боту "Игарец", в изнеможении остановившемуся
на якоре, но все еще продолжающему дымить во все дыры, взбивая желтенький дымок
пересеянного ветрами песка, мчались ребятишки, обутые и одетые кто во что, за
ними с лаем неслась белая собака... Телеграммы в Сушково мы не давали, да она
сюда и не дошла бы, Коля, ездивший поступать в игарскую школу и там случайно
подцепивший меня, выскочил на берег и, частя, захлебываясь, кричал, показывая на
трап: -- Папка! Папка! Гляди, кого я привез-то... Отец затоптался на месте,
заколесил ногами, засуетился руками, сорвался вдруг, легко, как в молодости,
побежал навстречу, обнял меня, для чего ему пришлось подняться на цыпочки,
неумело поцеловал, чем смутил меня изрядно -- последний раз он облобызал родное
чадо лет четырнадцать назад, возвратившись с великой стройки Беломорканала. --
Живой! Слава Богу, живой! -- По лицу родителя катились слабые, частые слезы. --
А мне кто-то о тебе писал или сказал, будто погиб ты на фронте, пропал без
вести, ли че ли... Вот так вот: "не то погиб, не то пропал без вести, ли че
ли..." Эх папа! Папа... Мачеха все так же отчужденно стояла на приплеске, не
двигаясь с места, чаще и встревоженней дергалась ее голова. Я подошел, поцеловал
ее в щеку. -- А мы правда думали, пропал, -- сказала она. И не понять было:
сожалеет или радуется. -- Я женат. У меня своя семья. Заехал повидаться, --
поспешил я успокоить родителей и, почувствовав ихнее да и свое облегчение,
обругал себя: "Все ищешь, недотыка, то, чего не терял!" Ребятишки, лесные,
диковатые от безлюдья, не сразу, но привыкли ко мне, а привыкнув, как водится, и
прилипли, показывали удочки, самопалы, тащили на реку и в лес.