Константин Симонов
Живые и мертвые
Книга вторая. Солдатами не рождаются
1
Командиры полков разъезжались после встречи Нового года у командира дивизии. Последним уехал командир 332-го, майор Барабанов. Серпилин молча, со значением пожал ему руку: "Знаю, что еще добавишь, но много не добавляй. Понял меня, Барабанов?"
Хоть и подмывало сказать это вслух, удержался. Все же - командир полка. Если дать привыкнуть человеку к тому, что не надеешься на его совесть, может потерять и ту, что осталась.
Принимали гостей в землянке у начальника штаба, полковника Пикина, самой просторной из всех и даже с присланным женою ковром над койкой. Провожая, оделись и вышли на воздух втроем - с Пикиным и замполитом, полковым комиссаром Бережным.
- Двадцать три ровно, - сказал Пикин, заворотив рукав полушубка и посветив фонариком на часы. - Первый этап встречи завершили по плану, не задержали. К бою курантов будут у себя на местах и поднимут - кто на что способен!
- Хотелось бы, чтобы некоторые были способны на меньшее, - сказал Серпилин. - Беспокоюсь за Барабанова...
- Ничего, Левашов его удержит, - сказал Бережной.
- Как же, удержит твой Левашов!
- А что, характер на характер...
Серпилин не ответил: не хотелось ни спорить, ни говорить. Хотелось молча постоять под высоким морозным небом, почувствовать его высоту и торжественность.
Стояла тишина, еле слышно шуршала поземка. Волга была невидима отсюда, она лежала во льдах, далеко-далеко, за левым флангом фронта, но Серпилин все равно незримо чувствовал ее сейчас - и ее холод, и ее ширину, за которой тянулись безбрежные снега Заволжья, и в них - переметенные, просвистанные ветрами снежные дороги и тонкая, как брошенный в снега черный волосок, одноколейная ветка от Красного Кута на Эльтон - глубокие тылы, госпитали, госпитали...
Впереди был Сталинград, так и не взятый до конца немцами, а теперь уже шесть недель окруженный нами. Там, в ледяной ловушке, заняв круговую оборону по всему огромному кольцу в двести километров, сидели немцы двадцать две дивизии, - сидели и ждали! Серпилин хорошо представлял себе, чего могут ждать люди в окружении, - ждали и нашего штурма, и выручки, и приказа пробиться, и чуда, и гибели - всего вместе.
А мы после ноябрьских и декабрьских боев уже третью неделю все не штурмовали и не штурмовали - готовились. И сегодня, этой новогодней ночью, здесь, северо-западней Сталинграда, война только чуть слышно шевелилась. На переднем крае разорвалась одиночная мина, стукнула пулеметная очередь, потом еле слышно, как далекий вздох, донесся отзвук сильного взрыва там, внутри кольца у немцев, и снова все затихло.
Всю войну, во всей ее огромности, нельзя было даже вообразить себе до конца. Но Серпилин, слушая тишину здесь, где в ожидании наступления стояла его дивизия, хорошо представлял себе, что такое эта сегодняшняя ночь там, где теперь идет главная война, - на юге, в голых степях на полдороге к Ростову, или на юго-западе, тоже в степях, под Тацинской, или на Воронежском фронте, режущем сейчас немецкие тылы за триста километров отсюда, у Черткова и Миллерова.
Там война пахла бензином и копотью, горелым железом и порохом; она скрежетала гусеницами, строчила из пулеметов и падала в снег, и снова поднималась под огнем на локтях и коленях, и с хриплым "ура", с матерщиной, с шепотом "мама", проваливаясь в снегу, шла и бежала вперед, оставляя позади себя пятна полушубков и шинелей на дымном, растоптанном снегу.
Там, где сегодня происходило самое главное, для людей вообще не существовало никакой новогодней ночи: они просто не помнили о ней.
Серпилин был военным человеком и знал, что на войне не бегают с места на место, ища, где пожарче: на войне ждут своего часа. Он не мог сейчас оказаться со своей дивизией там, в самом центре сотрясавшего равнины южной России землетрясения, но хотя его ум был неподатлив к таким мыслям, сердце чувствовало доносившиеся оттуда торжественные и страшные толчки. И это прозвучало в его голосе, когда он после долгого молчания сказал:
- Да, у нас пока тишина...
- В такую ночь и нам бы не молчать, а воевать! - сказал Бережной.
- Ну что ж, сходи на передний край, постреляй из пулемета! По крайней мере, будет что в политдонесении писать: активные боевые действия, воюем, не молчим, не теряем боевого духа... - насмешливо ответил Серпилин.
Слова Бережного задели его. Водится же еще за людьми эта глупая привычка прийти на передний край и, если там как раз в эту минуту тихо, непременно открыть огонь, вызвав ответный, как будто солдатам мало того, что и так достается на их долю. Бережной это "поднять активность" называет, а на самом деле - просто мальчишество. И вдобавок, не по возрасту: скоро сорок стукнет! До каких пор можно радоваться, что ты храбрый, и доказывать это с риском для своей и для чужой жизни!
- Да разве я об этом, Федор Федорович? - Бережной готов был вспылить, но сдержался.
- А о чем же, Матвей Ильич?
- Я вообще сказал...
- Что значит "вообще"? В наступление, что ли, предлагаешь перейти нынче ночью? Как, поставим армию в известность или сами начнем, пусть присоединяются?
- А чего ты ко мне прицепился, Федор Федорович, ради праздника, что ли? - огрызнулся Бережной.
- А того я к тебе прицепился, друг ты мой дорогой, что я вчера на совещании у командующего уже слышал эту блестящую мысль, чтобы сегодня ночью пошуметь, немцам Новый год испортить. А заодно - и себе. Слышал и возражал. Высказал точку зрения, что, если всерьез воспользоваться новогодней ночью для наступления, - это резон. А если просто пошуметь, так надо и себя и солдат пожалеть, не портить им такой ночи. Немцы, кстати, не столько Новый год, сколько рождество празднуют. В сочельник надо было шуметь. Спасибо, член Военного совета поддержал. Только сверху отбился, а ты уже снизу жмешь.
Серпилин с невидимой в темноте улыбкой обнял Бережного и дружески похлопал его по плечу.
- Не обижайся ради праздника, а то весь год ссориться будем! Еще поглядим, всюду ли тишину соблюдут. Командующий оставил это на усмотрение командиров дивизий.
- Соседи пока молчат, - сказал Пикин.
- Они и там, у Батюка, оба молчали, - сказал Серпилин. - Только потом, когда я возразил, а Захаров меня поддержал, по лицам понял, что и они за тишину.
- Батюка своими возражениями расстраивать не хотели, - съязвил Пикин.
- А я, думаешь, хотел? - сказал Серпилин. - Все люди - человеки, сидел да ждал, может, кто другой первым встанет.
- Уже двадцать три десять, - сказал Пикин, снова посветив фонариком на часы.
- Вижу, ты совсем бога не боишься, скоро с фарами ездить начнешь...
- А, не до этого им теперь! - Пикин махнул рукой в сторону немцев. Вернемся? А то пробирает...
- Ко мне в землянку милости прошу, - сказал Серпилин. - Куранты послушаем, чайку попьем...
- Идите, я сейчас тоже приду, - сказал Пикин, - только захвачу одну вещь.
Он повернулся и пошел к своей землянке, а Серпилин и Бережной зашли в землянку Серпилина.
- Птицын, чайку нам сообразите, - сказал Серпилин своему ординарцу, проходя вместе с Бережным через переднее отделение землянки, которое он называл "предбанником".
В "предбаннике" стоял топчан Птицына, завешенный плащ-палаткой, и была сложена самодельная печка, зеркалом выходившая в другую, главную часть землянки.
- Что, в самом деле чай пить будем? - спросил Бережной, когда они сели за стол.
- В самом деле. Разве что Пикин мой план нарушит. Не обиделся, что покритиковал тебя при нем?
- При нем, не при нем, какая разница? Мы с Пикиным столько раз друг друга во всех видах видели, что какие уж секреты!
- Это, положим, верно, - сказал Серпилин.
А про себя подумал, что не задал бы такого вопроса - обиделся или не обиделся Бережной, если бы не та перемена в положении Бережного, что произошла недавно: был комиссаром дивизии, а стал, после приказа о единоначалии, замполитом. Приказ этот, по глубокому убеждению Серпилина, был совершенно правильный, он лишь ставил точки над "и", подтверждал то бытие, которое практически сложилось на войне. А если этот приказ где-то и менял отношения между командиром и политработником, то только там, где они по слабости командира или по взаимному непониманию складывались неверно, во вред войне, которая не новгородское вече! У них с Бережным, слава богу, этого не было. Однако Серпилин все же чувствовал, что Бережному в душе жаль с юности привычного и доброго слова "комиссар". Даже при наилучших отношениях в такой перемене служебного положения была своя боль.