Денег у нас, и правда, было много. Четырехмерные картины Хайле продавались очень прилично, и последнее время, пока мог, он работал, как одержимый. С двойной, так сказать, целью: сделать все, на что уже никогда не будет времени и обеспечить свое дальнейшее существование. «Где твоя логика? Или дальнейшее существование — или не будет времени. Что-нибудь одно», — «Ты ничего не понимаешь, — ответил он. — Вдруг рисовать я и не смогу?» Он сам тоже ничего не понимал. «Это будешь не ты». — «Совсем чуть-чуть не я». Где та мера?
У меня тоже было достаточно денег. Почти все они ушли на то, чтобы найти подходящую фирму, которая взялась бы за наш заказ. Тогда уже пошли слухи о грядущих запретах, слишком приближенные к человеку модели стали снимать с производства, а для частных лиц перестали изготавливать полнофункциональных андроидов, если вы понимаете, что я имею ввиду. Спрос на них был большой: делай что хочешь, и никакой ответственности.
Но мы еще успели. Записей, сделанных нами, хватало с избытком. Поэтому неиспользованные пластиночки были схоронены в нашем саду под одним из живых деревьев. А остальные пошли в ход. Вот тут и вылезло: мне показалось невозможным наделять куклу памятью о болезни. Это было таким глубоко личным, только нашим, принадлежало только мне и настоящему Хайле. Мы пережили это вместе и никто больше не мог разделить с нами те страдания. Они были теперь дороже всего. Поэтому все, что касалось болезни и смерти, было стерто.
А с другой стороны, мне не нравилось, что Хайле мог догадаться, что он — не настоящий. Поэтому их инженерам пришлось потрудиться, а мне раскошелиться, но — вы не поверите! — у Хайле был даже пищеварительный тракт, правда очень примитивный, и пищу надо было предварительно сдабривать некоторыми ферментами. Но мы заранее придумали болезнь желудка. Зато в туалет он ходил по-настоящему. Ни один андроид этого не делал. Но ведь нельзя было, чтобы он понял, правда?
Так кем он все-таки должен был стать? Мне не хотелось делиться с ним нашей с Хайле болью, но в то же время нельзя было допустить, чтобы он усомнился в том, что он и есть самый настоящий Хайле. «Кукла», — назывался он. «Хайле», — назывался он. Никакой логики.
Это был незарегистрированный андроид без номера и психо-техно-паспорта. Мне привезли его в мебельной упаковке поздно вечером. Сначала мне показали его на складе готовой продукции и предложили, как они всегда поступают с незарегистрированными заказами, оживить его и доставить по адресу своим ходом (конечно, в сопровождении специалиста). Нет, нет и нет.
Тогда, еще не активированного, его привезли домой в мебельном ящике. По моей просьбе настроили на медленную активацию, аналогичную пробуждению от сна. Еще раз показали аварийную кнопку и проинструктировали, как ей воспользоваться.
И оставили мне его, спящего на нашей постели. Надо было надеть на него пижаму (ту, которую он сам выбрал для этого) и уложить его так, как он обычно спит: почти на животе, но еще на боку, одно колено под себя, вторая нога вытянута, рука обнимает подушку, другая вольно брошена перед собой. Во время этого одевания и перекладывания он теплел под моими руками, между волос на лбу выступил слабый пот. В какой-то момент мне захотелось остановить все это. Надо было просто прижать маленький желвачок под кожей выше локтя. Эта кукла не имела права оживать, не имела права быть такой похожей на Хайле, не смела обманывать меня. Подтянуть рукав, нащупать пальцами уплотнение…
Этот… не знаю, кем он был для меня в ту минуту. Монстр Франкенштейна. Хуже. В общем, он дернулся, как от щекотки, приоткрыл туманные, сонные глаза и сварливо заявил:
— Тебе бы только одно. Может человек раз в жизни выспаться?
Кто спал до утра, а кто плакал. А утром мне стало наплевать на все, понимаете? На все.
Потому что это был Хайле. Умница, вредина, сексуальный маньяк, стерва каких мало, и потом потребовал кофе в постель, и конечно, сначала ему было слишком горячо, а потом сразу стало холодно, и сначала было не сладко, потом — «а всю сахарницу нельзя было высыпать?» Мы поругались. Двери грохали по всему дому, потому что этот тип таскался за мной хвостом и не давал остыть страстям, как он это любит и умеет: ты уходишь, а он тебе в спину, и остается рвануть дверь, рявкнуть в ответ и грохнуть ею из всех сил, иначе, не ровен час, достанется кому-то другому.
Но уже было ясно, что эту тварюгу ненаглядную я буду любить, холить и лелеять, чего бы это мне ни стоило.
Только за обедом он вдруг спросил:
— Ниэсс, а что было вчера?
— Как?
— Что было вчера? Я не помню.
— То же, что позавчера. То же, что сегодня.
Кое-как мы съехали с этой темы, не без новой порции уязвлений с его стороны. Все было по плану. Конечно, он не мог со временем не обратить внимания на некоторые странности, но у нас была подготовлена версия, к которой, ради вящей убедительности, надо было подходить постепенно. У него были небольшие размытости в памяти, но все списывалось на последствия автокатастрофы, в которой он якобы пострадал, отсюда же и болезнь желудка.
Вот так и пошло-поехало. Наш маленький дом-ностальжи из натурального дерева густо, медово наполнился счастьем. Оно было настолько в порядке вещей, что мы переставали его замечать. Словом, все было как раньше. Даже ругань — куда ж без нее? Наверно, мы нарочно время от времени устраивали себе эти гонки, нарочно и понарошку, чтобы на самом деле такого не было. На самом деле такого и не бывало. Поймите правильно, все было всерьез, до собирания вещей и, как уже упоминалось, хлопанья дверями (отдельным пунктом). Спустя какое-то время начиналось кружение по дому с неявной целью случайно встретиться, попереглядываться, повздыхать- и с этого, как правило, начинался хэппи энд.
Однажды он ворвался в мой кабинет с воплем:
— Что это, Ниэсс? Я сошел с ума?
В его руке трепыхался листок бумаги, исписанный его собственным — моего Хайле — почерком:
— Что это, Ниэсс? Я не помню, откуда это. Я никогда не читал этого. Что это? Это же мой почерк, правда, Ниэсс?
Мне нечего было ответить, но ответить было необходимо. Спасла версия.
— Дружочек, мне не хотелось тебе говорить… Мы ехали в Тампу и так получилось… Мы попали в аварию. Мне — ничего, но ты же сидел рядом, а место рядом с водителем — самое опасное, ты же знаешь…
Получилось: он поверил мне.
Самое странное, что никакого раздвоения в моем отношении к нему не произошло. Он стоял с этим листком, написанным другим человеком, то есть, черт, просто человеком, настоящим Хайле — и в то же время он и был тем самым Хайле, который написал и спрятал в библиотеке эти стихи, зачем, уж не знаю. Мне как раз его и хотелось об этом спросить, того, кто стоял передо мной, хотя ясно было, что он этого знать не может.