Вероятно, по-этому я уступаю тебе, подобно тому как уступают всем нам смертные.
Я тянусь за жертвой, одолеть которую нелегко, – за моим личным прошлым. Возможно, эта жертва убежит от меня с быстротой, способной поспорить с моей скоростью. Так или иначе, я выслеживаю жертву, которую никогда не знала в лицо. В этом и заключается волнение охоты – в том, что современный мир называет расследованием.
В противном случае, почему бы я так живо увидела те времена? Ты не давал мне никакого магического зелья, высвобождающего мысли. Для нас существует только одно зелье, и имя ему – кровь.
«Вы все вспомните», – сказал ты мне по дороге в кафе.
В сравнении с нами ты еще очень молод, но в своей смертной ипостаси успел дожить до столь преклонного возраста – тогда ты был настоящим ученым. Наверное, вполне естественно, что ты так смело пытаешься собрать наши истории.
Но зачем пытаться объяснять здесь истоки твоего любопытства, твоей храбрости перед ли-цом утопающей в крови истины?
Как же ты смог разжечь во мне это желание вернуться на две тысячи лет назад – почти на две – и рассказать о смертных днях моей земной жизни в Риме, о том, как я присоединилась к Мариусу и разделила с ним весьма маленький шанс сопротивляться Судьбе?
Как же смогли корни, давно похороненные, давно отвергнутые, внезапно поманить меня за собой? Дверь распахнулась. Сияет свет. Входи!
Я снова сижу в кафе.
Я пишу, но останавливаюсь и оглядываюсь, рассматривая публику, заполнившую это па-рижское кафе. Тусклые и бесполые современные ткани… Я вижу юную американку в оливково-зеленом военизированном костюме – все ее пожитки умещаются в небольшом, перекинутом че-рез плечо рюкзачке; вижу старого француза, вот уже несколько десятилетий приходящего сюда только лишь затем, чтобы насладиться видом оголенных рук и ног, чтобы упиваться жестами молодых – как вампиры упиваются кровью – в ожидании того драгоценного, словно экзотиче-ский камень, момента, когда женщина со смехом откинется назад, держа сигарету в руке, и ткань ее синтетической блузки натянется на груди…
Старик… Седые волосы и дорогое пальто. Он ни для кого не представляет опасности. Се-годня он вернется в скромную, но элегантную квартиру, где проживает со времен последней великой мировой войны, и будет смотреть фильмы молодой красотки Брижит Бардо. Он считает, что живет. Он не прикасался к женщине вот уже десять лет.
Я не отвлекаюсь, Дэвид. Я бросаю якорь. Ибо я не стану изливать свою историю, словно пьяный оракул.
Я очень внимательно рассматриваю этих смертных. Они выглядят такими свежими, экзо-тичными и одновременно приторными – в детстве такими же казались мне тропические птицы, до того полные трепетной, бунтарской жизни, что мне хотелось сжать их, чтобы ее отобрать, чтобы в моей руке захлопали их крылья, чтобы похитить у них полет, завладеть им, попользо-ваться. Ах, те страшные минуты детства, когда случайно давишь жизнь в ярко-красной птице.
Но есть среди посетителей кафе и зловещие, мрачно одетые смертные: торговец кокаи-ном, – а они встречаются везде, наша излюбленная добыча, – ожидающий в дальнем углу своего связного: длинное кожаное пальто от знаменитого итальянского дизайнера, волосы сбоку выбриты, а на макушке оставлены густые пряди… Весь его внешний облик рассчитан на то, чтобы выделяться в толпе, хотя в этом нет необходимости, если принять во внимание огромные черные глаза и жесткую линию рта, которому природа предназначала выражать великодушие. Он нервно елозит зажигалкой по мраморному столику – типичные жесты наркомана, – вертится и беспокойно оглядывается, не в силах сидеть спокойно. Он и не подозревает, что никогда больше в этой жизни не будет знать покоя. Ему хочется выйти и вдохнуть кокаин, без которого он страдает, но вместо этого приходится ждать связного. Его ботинки чрезмерно блестят, а длинные тонкие руки никогда не состарятся.