Удивленный двойник в зеркале широко раскрыл глаза.
Неожиданно, да? И так, оказывается, можем. Какие все-таки ресурсы скрытые в организме бродят. Как лошади в тумане. Лошадка-а-а!
— Галочка, что ты там делаешь?
— Ржу!
Она включила фен.
Фен загудел. Раструб дохнул горячим. Мурашки вприпрыжку побежали со лба к затылку, подгоняемые воздушной струей. Правую половину, левую половину. Макушку. Хорошо. И в ухо. Ну-ка, шепни. У-у-у.
Галка прижмурилась от удовольствия.
И замерла. Погодите, неожиданно пришло ей в голову. Так вот отчего соседка Тамара Леонидовна смущалась! Так вот что за хитринки плавали в ее глазах!
Уж не хотелось ли ей как бы невзачай свести меня со своим родственником? Ха-ха, а я тут с Шарыгиным! Паспорт ваш…
Проявила бдительность.
Вот же, кстати, фамилия. Прынцик. Александр Сергеевич.
Галка растрепала волосы и и в последний раз прошлась по ним феном. Почти принц.
А вдруг — судьба?
Заныло под сердцем. Сладко и больно. Мягко потекло в низ живота.
Нос длинноват. Нос делает его лицо пустым, чуточку впалым, а подбородок — маленьким, не выраженным. Но глаза впечатление исправляют. Внимательные глаза, ореховые.
И так серьезно: "Прынцик".
Галка выдернула вилку из розетки. Басовитое гудение сменилось пронзительной тишиной. Расческа. Крем на тыльную сторону ладоней. Растереть. Крем на скулы. Мягко пальчиками. Во-от, уже более-менее.
Дурында, конечно, но подсушенная. Посвежевшая, оценила себя Галка. Впрочем, нет, не бывает дурынд второй свежести, это вздор, это нас кто-то обманул.
Она не удержалась и щелкнула отражение по носу. Отражение в ответ показало язык. Развеселилось, смотри-ка.
— Восстань, Афродита из пены морской! — неожиданно пропел из-под двери Гриша. — Голодный Григорий наполнен тоско-ой.
Слуха у Шарыгина не было.
Галка торопливо стянула юбку, блузку и запаковалась в домашний халат. Квадраты желтые, квадраты коричневые. Сплошной абстракционизм.
— Еще чуть-чуть!
Шея из ворота, из квадратов — белая.
— Ушиблен доско-ой… — продолжил рифмовать и подвывать Шарыгин.
— Чего?
— Раскинул мозго-ой…
Галка, фыркнув, схлестнула концы пояса. Мозгой, ага. Патронным звоном выстрелил шпингалет.
— Какой вы, господин Шарыгин, все-таки нервный.
Гордо задрав подбородок, она сразу направилась в кухню.
Электричество высветило восемь квадратов, на которых уместились стол, два стула, холодильник с одиноким магнитиком "Суздаль", газовая плита, мойка и буфет. Стены желтоватые, поверху — зеленый бордюр.
Шарыгин встал за спиной.
— Ах, Галочка, между прочим, актер, если он, конечно, хороший, небесталанный актер, не какой-нибудь Песков, и должен быть нервный. Он же чужие жизни проживает, не свою. Он перманентно в стрессовой ситуации находится. Выдай-ка нагора негодяя и проходимца, найди в нем человеческое, заставь зрителей корчиться от стыда узнавания…
— А женщины-артистки? — Галка достала из буфета кастрюлю. — Им ты отказываешь в нервическом праве?
Шарыгин посмотрел, как она наливает в кастрюлю воду.
— О, женщины — притворщицы по натуре. Где-то читал, что они — опять же перманентно — имеют шизофренический склад характера. То есть, как минимум двуличны. Поэтому перевоплощение изначально дается им легче и не требует больших психических затрат.
— А ты, оказывается, сексист!
Галка поставила кастрюлю на плиту, зажгла газ.
— Ну-у, нет, не сексист, — Григорий оседлал стул. — Я просто считаю, что мужчины нуждаются в понимании не меньше женщин. Вот ты сказала, что я нервный… — он, прервавшись, проследил, как булькают, опускаясь в воду, сардельки — одна, вторая, третья. — С некоторым небрежением сказала. Как будто это не достойно мужчины. А разве у меня не было причин?
Галка достала из холодильника сваренную вчера картошку.
— Гриш…
— Нет-нет, давай разберемся! — Шарыгин, дрогнув губой, сцепил пальцы на спинке стула. — Любите вы уходить от ответа.
— Гриш, это лучше со Светланой…
— Вот! — горько сказал Шарыгин. — Все вы так! А я ведь — чтобы это самое напряжение снять! Меня выслушай, и я успокоюсь. Но где там!
Он спрятал лицо, боднув лбом пальцы.
Галке почему-то представилось, что там, за спинкой, Шарыгин жутко гримасничает, разминая мышцы, растягивая губы, подпуская влаги в глаза. Пробует лицом то обиду, то укор, то оскорбленную невинность. Может быть даже не потому, что хочет произвести на нее впечатление, сколько потому что привык играть в себя и в жизни. И эмоции сразу, с нахлеста, кажутся ему неестесственными. Как же без репетиции? Вот так, с поезда? Увольте!
Господи, опомнилась Галка, чего это я?
— Гриш…
— Что? — буркнул, не поднимая головы, Шарыгин.
— Тебе сколько сарделек?
— Три.
И три сардельки, сколько их и было, уходят льву театра, звезде сцены Шарыгину Григорию Валентиновичу! — грянуло у Галки в голове голосом циркового шпрехшталмейстера.
Фанфары там, барабаны.
Ну и ладно, она и картошку поест.
— А картошку будешь?
Гриша поднял голову.
Как есть — слеза в углу глаза.
— Все вы гоните меня, — сказал он, кривя рот. — Всем вам что-то от меня да нужно. Нет, я не против, пользуйтесь, не убудет. — Голос его сорвался, сделался всхлипывающим. — Но когда я… по неразумию, по надежде прошу от вас того же… малой толики… участия! Хр-рым… Да, всего лишь участия… вы же мне и отказываете! О, как это обидно!
Шарыгин закрылся ладонями.
— Не могу! Не могу! — глухо забубнил он. — Люди, люди, что с вами стало? Где вы есть? Что вы сделали с собою?
Галка уже испытывала такое.
Когда понимаешь, что участвуешь в какой-то мистерии, в каком-то запрограммированном событии, но сопротивляться этому не можешь. Собственная воля сжалась в горошину, спряталась в солнечном сплетении, а, может, и под коленку, пищит, болезная, протестуя, а ты все равно идешь и делаешь то, что от тебя ждут.
Будто через турникет — участок с трамвайным движением, блестят на солнце рельсы, и Аннушка уже разлила масло.
И никуда, никуда!
Так было в школе, в самодеятельном театральном кружке, где ей досталась роль людоеда в "Коте в сапогах", и ей никак не хотелось превращаться в мышку, потому что глупо и обидно, и сейчас за кулисой тебя и "съедят". Так было на похоронах родственников — сиди, ешь, поминай, смотри на мертвеца, даже если в глаза его живым не видела…
Гриша тряс гривой, всхлипывал, и Галке, бросив готовку, пришлось встать с ним рядом и успокаивать, успокаивать, успокаивать, оглаживая крупные, подзаплывшие жирком плечи.
— Гриш, ну что ты, Гриш…
Шарыгин поймал ее ладонь.
— Понимаешь, — заговорил он, не оборачиваясь, словно не ей, а кухонному окну, в гипотетический зал, — никому ведь нет до меня, до моей души дела. Ведь как вышло, что Светка меня выгнала? Что я там выпил — мизер, грамм триста. Я не Песков, не Кулибаба, чтоб глушить… Меня вообще больше от нервного истощения шатало, чем от алкоголя. Да и алкоголь тот… сивуха…
Он вздохнул.
Я должна, сказала себе Галка. Я выслушаю. Дол-ж-ж-ж-на. Это ж-ж-ж неспроста. Господи, почему он не может помолчать?
Может, огреть сковородой?
Водопад из картофельных долек на фоне обоев должно быть очень красив.
— Да, — продолжил Шарыгин, не давая Галке освободить ладонь, — наверное, я позволил себе лишнего. Даже такого мягкого человека, как я…
Галка вдруг подумала, что все, все повторяется в ее жизни.
Сколько? — почти три года назад Гриша вот так же жаловался на судьбу, на мягкость, на невозможность выговориться, только вместо квартиры декорациями служила гримерка, и Галка состояла на службе менее месяца, шарахалась всех и вся, и Шарыгин был…
О, Шарыгин был небожитель!
Тогда ставили "В ожидании Годо" Беккета, и подстать абсурдистской пьесе лицо Шарыгина, играющего Эстрагона, было с помощью грима превращено в изломанную, свинцово-серую маску, казалось, постоянно кривящуюся, с заползающим на лоб черным левым глазом.