Он понимал, что сыграл ей на руку, однако чувствовал, что ничем другим ответить ей просто не мог.
— Как тебе известно, я еще не получил этой работы. Так что я просто отправлю телеграмму и откажусь от заказа.
Он снова увидел за деревьями верхушку нового красноватого здания, которую заметил, когда ждал Мириам.
— А что дальше?
— Много чего, но ты об этом знать не будешь.
— Удираешь? — поддела она. — Дешевенький выход.
Он снова двинулся и снова обернулся. Есть Анна. С Анной он способен пережить и это, способен пережить все что угодно. На него и вправду снизошло необычное смирение. Не оттого ли, что он сейчас с Мириам, воплощающей ошибку молодости? Он прикусил кончик языка. Внутри него, как скрытый порок в сердцевине драгоценного камня, невидимый на поверхности, крылись страх и предощущение неудачи, с каким он так и не сумел совладать. Временами неудача завораживала его как вероятность; так было в школе и университете, когда он позволял себе провалить экзамены, которые вполне мог бы сдать; так было с Мириам — он женился на ней, как ему казалось, вопреки желанию родителей с той и другой стороны и всех знакомых. Разве он не знал, что этот брак добром не кончится? А теперь вот, не пикнув, отказался от крупнейшего заказа. Он полетит в Мехико и проведет с Анной несколько дней. Остальные без денег, ну и что с того? Разве он сможет вернуться в Нью–Йорк и приняться за работу, не повидавшись с Анной?
— У тебя все? — спросил он.
— Я свое сказала — бросила она сквозь редкие зубы.
4
Домой он не спешил возвращаться. Чтобы дойти до Эмброуз–стрит, где жила мать, он сделал крюк по тихой, затененной Трэвис–стрит. На углу Трэвис и Деланси–стрит маленькая фруктовая палатка похожая на игрушечный магазин, расположилась прямо на парадном газоне перед чьим–то домом. Из огромного здания фабрики–прачечной, портящего вид на западный конец Эмброуз–стрит, появились девушки и женщины в белых форменных платьях; они оживленно болтали в предвкушении раннего ленча. Гай радовался, что не встретил никого из знакомых: ему не хотелось ни с кем разговаривать. Его охватило чувство какой–то заторможенности, покоя, смирения и даже, пожалуй, счастья. Странно, как далеко — чуть ли не за тридевять земель — осталась Мириам всего лишь через пять минут после их встречи; каким, право же, незначительным казалось все на свете. Сейчас ему было стыдно страхов, напавших на него в поезде.
— Неплохо, мама, — заявил он, вернувшись. Когда он вошел, мать тревожно подняла брови.
— Вот и хорошо.
Она развернула кресло–качалку, села и приготовилась слушать. Эта маленькая женщина со светло–каштановыми волосами сохранила красивый, несколько изысканный античный профиль и запас физической энергии, которая, казалось, вспыхивает искрами в серебре прически. Она отличалась почти неистощимой жизнерадостностью. Именно это ее качество заставило Гая остро ощущать разницу между ними; оно же слегка и отдалило его от матери в ту пору, когда он мучился с Мириам. Гаю нравилось баюкать свои печали, копаться в них, выясняя мельчайшие подробности, тогда как мать советовала поскорее о них забыть.
— Так что она сказала? Ты что–то быстро вернулся. Я думала, может, вы вместе пообедаете.
— Нет, мама, — вздохнул он, опускаясь на обитый парчой диван. — Все в полном порядке, но я, вероятно, откажусь строить «Пальмиру».
— Господи, Гай! Почему? Она… это правда, что она ждет ребенка?
Мать огорчилась, подумал Гай, но это легкое огорчение по сравнению с тем, что значил для него такой заказ. И хорошо, что она этого не представляет.
— Правда, — ответил он и медленно запрокинул голову, пока не почувствовал на шее прохладу деревянной спинки дивана.