***
Голова болела немилосердно, кружилась. Во рту как будто нагадили очень нездоровые кошки, а самое главное — я ни черта не помнил вчерашний день. Я даже не вполне осознавал, как я оказался в квартире Глеба, в постели Глеба и было ли у нас с ним то, ради чего, собственно, празднование и затевалось. Я был голый, и это вселяло надежду, что все-таки свершилось, но самого процесса я не помнил — и это было печально.
— Проснулся? Как ты? Не тошнит больше?
Я не без труда сфокусировал взгляд на замаячившем в дверном проеме комнаты Глебе. Он выглядел невыспавшимся, как будто взволнованным и возмутительно целиком и полностью одетым, даже в домашних тапочках. Извращенец.
— Тошнит? Это что, типа меня в процессе укачало?
— Нет, это типа ты мне вчера заблевал весь коридор и, пока я не видел, нассал в кадку с цветком, уебище.
— Я?
— Ну не я же. А пока я на коленках пол протирал, ты все время пытался пристроиться сзади, а когда не получилось, залез на меня сверху и сказал: «Поехали!», ебаный ковбой.
Глеб совершенно определенно был зол. Выражение лица у него было точь-в-точь такое, как когда он рассказывает про своего отчима.
— Какие красочные у тебя фантазии, — попробовал отшутиться я. Потому что, кажется, я и впрямь вытворял все то, о чем Глебушка рассказывал. Не то чтобы я отрицал, что я могу такое сотворить, напротив, это очень даже в моем стиле, но обычно я об этом хотя бы помню…
— У тебя тоже, — не остался в долгу Глеб. — Ты мне их вчера все и рассказал.
— Так у нас был секс? — задал я, наконец, терзающий меня вопрос.
— Ты очень хотел чтобы был. Рассказывал про каких-то проституток, от которых набрался практического опыта. Стащил из холодильника банан и пытался продемонстрировать свою технику минета.
Я, как бы это ни было удивительно, не нашел, что сказать. Наверное, видок у меня был жалкий, потому что Глеб, полюбовавшись на меня секунд тридцать, уточнил:
— Ты хоть что-нибудь помнишь?
— Нет, — покачал я головой и философски добавил: — Значит, день рождения удался. Пить хочется, принеси водички, а?
— Сам дойдешь.
Пришлось вставать и, покачиваясь, шлепать на кухню. В Глебушкиной квартире я все ещё ориентировался не очень хорошо, поэтому чуть не зарулил в туалет, и ему пришлось хватать меня за руку и задавать мне нужное направление.
— Да сядь ты уже, — Глебушка подтолкнул меня к стулу. — Сейчас, принесу тебе халат и приду.
Пришел, помог напялить мне халат, налил воды и, судя по взгляду, был готов эту воду сам мне в глотку и залить.
— Что-то не так? — не выдержав его пристального взгляда, спросил я.
— Блядь, да ты издеваешься? — взорвался, наконец, он. — Я тебя в этом ебучем кафе прождал целый час, ты не пришел, не брал трубку. Я уехал домой. А в девять часов мне позвонили с неизвестного номера и попросили тебя забрать, сказали, что ты мой номер по памяти назвал.
— Я всегда знал, что у меня хорошая память на цифры…
— Заткнись нахуй, — рыкнул Глеб, — пока я тебя, обдолбыша, не прибил к чертовой матери. Какого хуя я вообще с тобой связался?
— Это всё оттого, что я веселый, — всё-таки подал я голос. Ну, если меня сейчас начнут избивать, это, по крайне мере, станет очень оригинальным способом самоубийства. Я такой даже ещё не рассматривал, а ведь это так приятно — быть в чем-то первооткрывателем.
— О, вчера ты просто фонтанировал весельем. И вообще, чем только можно, тем и фонтанировал. Твои приятели сказали, что дали тебе какую-то таблетку, и не ожидали, что ты начнешь так бурно реагировать. Не пойму только, почему они не ожидали? Неужели незаметно, что ты и без наркоты напрочь поехавший?
Наркоты? Ого! Даже жаль, что я ничего не помню.
— Чего ты так возмущаешься, — я в очередной раз пожал плечами и поплотней запахнул халат, меня начало знобить. — Весело же было.
— Охуенно, — выдохнул Глеб. — Особенно когда ты сел на кровать, уставился в одну точку, ни на что не реагировал, а потом начал кричать. Кого-то звал, просил то ли не уходить, то ли не подходить, плакал… Блядь, хоть на камеру снимай и потом показывай видео трудным подросткам. После такого они навсегда от наркотиков отрекутся. Это очень страшно, Клим. Пиздец как страшно. Я не знал, что с тобой делать, вдруг тебе плохо, может, врача надо или что, я же никогда с таким не сталкивался. Да и где бы я с таким столкнулся, я же раньше-то с ебанутыми не водился!
— Ты так много материшься.
— Да неужели?
Я вздохнул. Мне было… неловко. Возможно, мое атрофировавшееся за ненадобностью чувство вины атрофировалось все-таки не до конца. Виноватым целиком и полностью я себя все равно не ощущал, но почти что мог признать, что вчера вел себя как мудак. Ну, хотя не то чтобы прямо совсем.
— А ещё я разговаривал с твоей матерью, — подал голос Глеб.
— И что ты ей сказал? — впервые за все время искренне заволновался я. Ну, понятное дело. Маму я люблю. И мне ее не хочется разочаровывать. Я, конечно, постоянно это делаю, но она-то этого не знает, и поэтому мне спокойно.
— Что ты очень устал и спишь. Хотя хотелось сказать другое. Клим, скажи, ну вот зачем тебе это было нужно? Тебе же и без стимуляторов крышу рвет.
— Блин, да не помню я даже, что принимал что-то. Наверное, я тогда уже пьяный был. Так себе оправдание, да?
— Знаешь, если ты планируешь дальше быть рядом со мной, тебе придется забыть про наркотики и про алкоголь.
— То есть ты меня сейчас не выгонишь? — не без удивления уточнил я. Всё-таки удивительный Глеб человек. Наверное, поэтому-то я в него и влюбился.
— Куда я тебя такого выгоню? — вздохнул Глеб и покачал головой. — И мы все ещё не отметили твой день рождения.
— Значит, я всё ещё могу получить свой подарок?
— Ты всё ещё можешь получить пиздюлей. Не зарывайся.
========== Глава 8. ==========
Глебушкиным подарком на мой день рождения оказался, между прочим, нифига не секс, а здоровенная картина с якобы моим портретом. В густых переплетениях разноцветных штрихов я угадывался едва ли, но, зная о хрупкости душевной организации многих художников и решив, что Глеб вряд ли является счастливым исключением, я изобразил бурный восторг и немедленное желание повесить этот шедевр мирового искусства себе над кроватью, чтобы посреди ночи просыпаться, любоваться им и глотать скупые восхищенные слезы. Глебушка, конечно, отнесся к моему буйству словоблудия настороженно и несколько раз уточнил, правда ли мне нравится. Мое «вот те крест!» если и было не к месту, то, по крайней мере, его успокоило.
Это уже потом, когда я припер этот холст домой и его увидела мама, до меня дошло, что портрет, кажется, действительно неплох. Мамуля минут двадцать вокруг него ходила, охала-ахала, сравнивала Глебушку с какими-то непризнанными гениями, пророчила ему великое будущее и выставки в лучших музеях мира. Отец и тот выполз на это великолепие глянуть. Он, конечно, с вершины своих консервативных взглядов на живопись не смог в полной мере оценить композицию, но все равно одобрительно хмыкнул и выдал что-то вроде «хороший мальчик, самостоятельный, работает на совесть, ещё и рисует». В общем, к вечеру я пришел к выводу, что я, кажется, лох, и всю ночь писал благодарственно-извинительную речь в адрес Глебушки, где расписывал, куда мне следовало бы пойти со своим недоверием, как я был неправ, какой он молодец и как станет он однажды одним из тех художников, чей портрет будет украшать стены всех художественных школ, которые только существуют.
На следующий день, когда мы, наконец, встретились в его квартире с, между прочим, идеально чистым полом в коридоре (потому что кое-кто мстительно заставил меня вымыть пол хлоркой из-за того, что я его маленечко заблевал и потом не давал вымыть его по-человечески), я достал сложенный вчетверо тетрадный листочек с моей исповедью и с чувством, с толком, с расстановкой зачитал.
Я всегда знал, что грубая неприкрытая лесть заводит таких, как Глеб, и судя по тому, что он сразу полез целоваться, я был чертовски прав. Именно в тот знаменательный день и случился наш первый секс, и я, наконец-то, сбросил с себя оковы девственности. Было и в самом деле замечательно — может, я, конечно, себе напридумывал, с моим-то талантом самовнушения, что с Глебом все вышло ярче, пронзительнее и приятнее, чем обычно, но, походу, все те, кто экзальтированно вопит о том, что секс с любимым ни в какое сравнение не идет со случайным трахом, не так уж и не правы. Вообще-то, ничего такого сверхъестественного в процессе не было. Все как всегда. Мы избавили друг друга от одежды, я зубами стянул с него трусы и минут десять восхищался его достоинством, утверждая, что члена красивей и больше я никогда не видел и что для меня великая честь с ним познакомиться, а уж сколько всяких разных непристойностей я планирую с ним сделать… Глеб велел мне заткнуться, и я заткнул себя тем, что настоятельно требовало моего внимания. В процессе выяснилось, что моя техника минета не такая уж и безупречная и мне следовало бы держать свои острые зубы подальше от чувствительных органов. Я было возмутился и вознамерился доказать, что я в этом деле ещё ого-го, но Глеб очень вовремя заткнул меня поцелуем и опрокинул на кровать, а там мне очень скоро стало совсем не до разговоров. Есть у меня такая особенность: когда я заведен до крайности, у меня язык отнимается, и я могу издавать только порнушные стоны вроде «а», «о», «м-м-м» и «ещё». Глеб это сразу понял и начал стараться с удвоенной силой, наверняка опасаясь, что иначе я могу начать разговаривать непосредственно во время процесса. Кстати, о процессе: Глебушка оказался чутким и очень заботливым любовником. Прежде чем перейти к самому главному, он с полчаса ковырялся у меня в заду, то ли пытаясь отыскать там что-то доселе невиданное, то ли и вправду пытаясь облегчить дальнейшее проникновение, решив, что когда я восхищался его исполинскими размерами, я восхищался всерьез. Ну, а дальше мы, как пишут в книжках, «слились в танце любви», а после «сорвались в пучину наслаждения и эйфории». Точнее, сорвался туда, громко застонав, только Глеб, а мне до оргазма чуть-чуть не хватило. Через пару минут Глеб это заметил, ну, когда я начал как бы между прочим потираться о его бедро, и продемонстрировал собственную технику минета, которая оказалась не в пример лучше моей, но говорить об этом Глебу я не собирался даже под страхом смертной казни, хоть мне и было любопытно, где он такому научился.