— Ну, что, блядина, удобно было из-за брони стрелять!
— Сволочь! Жалко, живым не взяли.
Кто-то показал рукой на проселок
— Мотоцикл! На подмогу гад спешит
Нет, «Зюндапп» не спешил. Он наверняка вез боеприпасы, но мотоциклист, сообразив, что с танком происходит что-то не то, затормозил, не доезжая метров ста пятидесяти. По нему открыли огонь из винтовок Стрелял и я, а в ответ ударил пулемет, закрепленный на коляске. И захлебнулся после второй очереди. Стоявший посреди проселочной дороги, он представлял хорошую мишень. Мотоциклист развернулся на месте и погнал прочь. Обмякшее тело пулеметчика встряхивало в подпрыгивающей коляске, вслед летели пули. «Зюндапп» с мертвым пулеметчиком исчез за поворотом.
Нам следовало спешить. Башенные пулеметы снять не сумели — требовалось время. Пробив бензобак, подожгли танк, который мгновенно взялся ревущим бензиновым пламенем. Тела пяти погибших красноармейцев и старшины отнесли на обочину. Хоронить тоже не оставалось времени, немцы, услышав взрывы и стрельбу в своем тылу, могли появиться в любой момент.
Единственное, что позволил сделать Чистяков, дать три залпа из двух винтовок над погибшими. Лишние выстрелы уже ничего не решали, мы обнаружили себя и сейчас торопились уйти. Тяжело раненного бойца с перебитой ногой несли на самодельных носилках. Те, кто получил ранения полегче, шли сами. В поле наткнулись на трупы наших двоих красноармейцев, пытавшихся спрятаться в кустарнике. Их заметили и расстреляли очередями в спину еще вначале, когда Т-1 занял свою позицию.
Как мы спешили! Мы шли, почти бежали через пшеничное поле, позади поднимался дым от горящего танка. Все были возбуждены, даже струсивший боец, выбравшийся из сарая, когда все кончилось. Мы одолели немецкий панцер почти голыми руками! Решительность старшего лейтенанта Чистякова снова спаяла остатки роты. Кроме винтовок, у нас имелся теперь трофейный автомат, несколько гранат и массивный «вальтер». Как доказательство, что мы не просто отступали, а уничтожили немецкий танк, захватили документы убитых танкистов и оптический прицел с пулеметной установки.
Нам повезло. Когда с дороги открыли огонь из пушки и крупнокалиберного пулемета, мы уже отмахали километра три и продолжали идти несколько часов, не снижая темпа. После полудня свалились без сил в лесистой балке, жадно пили и никак не могли напиться из мутного, но холодного ручья.
Максим Усов, взявший на себя роль старшины, разделил трофейные продукты, найденные в танке: консервы, пластиковые коробочки с мармеладом, галеты. Достался нам и спирт, видимо, для технических нужд, в объемистой полуторалитровой фляге. Он вонял резиной, но каждый с удовольствием выпил свою порцию, граммов семьдесят, а потом принялись за еду.
Чудом избежавшие смерти, все оживились, говорили, перебивая друг друга. Хвалили за смелое решение старшего лейтенанта Чистякова, меня — за меткий выстрел в механика-водителя, помянули погибших. Степа Кращенко хлопал меня по плечу и рассуждал, что, если бы я не срезал механика, намотал бы он нас на гусеницы.
— Награду Федя заслужил, так ведь, товарищ старший лейтенант?
— Брось болтать глупости! — разозлился Чистяков. — Награду! Еще неизвестно, как нас встретят и чем наградят за то, что драпаем.
— Это верно, — подтвердил самый рассудительный из всех Максим Усов, который вместе с добровольным помощником менял пропитанные кровью повязки у раненых.
Я перехватил напряженный взгляд бойца, который струсил и не побежал вместе со всеми. Кажется, в суматохе этого никто не заметил, кроме меня. Своим взглядом он умолял молчать. Шесть человек погибли, когда кинулись на немецкий танк. И теперь, когда горячо обсуждалась наша победа, эта горячка могла закончиться для него очень плохо. За уклонение от боя командир имел право без всякого суда расстрелять виновного на месте.
Да что там командир! Мы чудом вырвались из ловушки, нервы у людей были на пределе. Его мог застрелить любой из бойцов, вымещая на струсившем красноармейце напряжение и ожидание неминуемой смерти в сарае-ловушке.
Опухли и воспалились от пыли и жары вроде пустячные раны у Петра Кращенко и двоих легко раненных. На красноармейца, которого мы тащили на носилках, было страшно смотреть. Перебитая нога вздулась на жаре, стала багрово-фиолетовой. Видимо, началось заражение. Повязку поменяли, промыли рану, тяжело раненному влили в рот полкружки разбавленного спирта. Потом все заснули. Как провалились. Выставлялись ли постовые, не знаю. Скорее всего, нет. Чистяков дал возможность людям отоспаться, чтобы на закате двинуться дальше. Июньские ночи коротки, идти предстояло до рассвета. Если не выйдем к лесу, снова придется затаиться. Шагать днем слишком опасно.
Чистяков обошел раненых, спросил, могут ли они идти. Один из них, глядя себе под ноги, сказал, что будет лишь обузой. Он из местных, добредет потихоньку до своего хутора.
— Винтовку с собой возьмешь?
— Нет, куда мне с ней. Дай бог налегке добрести.
Все ясно, отвоевался. Хотя трудно судить людей в таких ситуациях. Сложнее обстояло дело с тяжело раненным, который лишь на короткое время приходил в сознание. Все понимали, что без медицинской помощи ему отпущено сроку от силы день, а может, и меньше.
Мы жили понятиями боевого братства, презирали дезертиров, и никто не предложил оставить раненого, а самим уйти. И чем быстрее, тем лучше. Степная балка, шириной полтораста шагов, была таким же ненадежным убежищем, как тот сарай-ловушка. Мы пробились ценой шести жизней, а сейчас, очнувшись после короткого сна, смотрели на нашего обреченного товарища, сознавая, что он становится неподъемной ношей.
Незаметно исчез красноармеец, решивший отсидеться в своем хуторе. Неизвестно, находился ли поблизости его дом, или он решил сдаться в плен. Аккуратной кучкой сложил винтовку, патронташ и даже звездочку от пилотки. Степа Кращенко повертел звездочку в пальцах и, усмехнувшись, сказал:
— Интересно, что он через месяц на пилотку нацепит? Не иначе, фашистского орла.
Я запомнил, что нас оставалось одиннадцать человек. Трое легко раненных в носильщики не годились. Значит, семерым предстояло меняться каждые полчаса и, спотыкаясь, нести в темноте тяжело раненного. Это, как минимум, вдвое замедляло ход группы, а нас могла спасти лишь быстрота.
Уходить, вырываться из этой степи, пронизанной проселками и степными колеями, по которым носились немецкие мотоциклы, а по главным дорогам шли войска. Дважды над нами пролетали бомбардировщики. Шли они на большой скорости бомбить линию обороны или другие важные цели.
— Ну что с этим бедолагой делать? — кивнул на лежавшего без сознания бойца Максим Усов. — Не жилец уже, а все мучается.
Максим был такой же рядовой, как и другие, но пользовался авторитетом. Чистяков, устраивая короткие совещания, всегда приглашал на них Усова вместе со старшиной и сержантами. Он считался как командир отделения, сержантов в роте не хватало, а сейчас остался один Степа Кращенко. Я заметил, что на поясе Усова висит «наган» старшины. Мы были приятелями и с Максимом, и с сержантом Кращенко, но на этот раз они решили что-то обсудить вдвоем. Даже без старшего лейтенанта. Выполняя приказ Кращенко, я полез на склон следить за степью. А в сумерках, когда собирались в путь, вдруг резко и коротко хлопнул револьверный выстрел. Застрелился тяжело раненный. В откинутой руке он продолжал сжимать «наган» старшины, перешедший к Максиму Усову.
Никого это не удивило, промолчал и старший лейтенант Чистяков. Только у меня хватило ума и глупости высказать очевидную вещь:
— Не мог он сам застрелиться. В сознание, считай, не приходил. Как же получилось?
У Максима под повязкой на лбу вдруг округлились желтые от раны или болезни глаза. Он не дал мне договорить, схватил за воротник и, подтянув, зашептал, брызгая слюной:
— Сопляк! Как да эдак… Не лезь, куда не просят Грамотный шибко, порассуждать о доброте хочешь?