Сергей Степанов
Царская невеста. Любовь первого Романова
Глава 1
Кремлевское сидение
Марья Хлопова прижалась к кремлевской стене, стараясь укрыться от глаз дозорных, шагавших на площадке верхнего боя за зубцами в виде ласточкиных хвостов. Но дозорным недосуг было следить за тенью, боязливо пробиравшейся под стеной московского Кремля. Поеживаясь от пронизывающего ветра, они смотрели в сторону Китай-города, за которым чернели сожженные посады.
На своем коротком девичьем веку Марья повидала столько, сколько иному старику не повидать за целую жизнь. Оттого и разумом была взрослой не по годам, а вот изобильным телом не взяла. Вытянулась как былиночка и до того была худенькой, что каждая косточка торчала под черным полумонашеским одеянием. Впрочем, в Кремле все походили на иконописных мучеников, принявших на себя подвиг умерщвления плоти. Худенькое личико Марьи выражало нетерпение. Она давно закончила свой обход, а вот ее приятель Миша, как всегда, припозднился. Наконец он появился из-за угла Фроловской башни. По тому, как он уныло волочил по земле длинные рукава дедовской шубы, непомерно великой и тяжелой для отрока шестнадцати лет, Марья поняла, что его поход тоже закончился неудачей. Прихрамывающий Миша неловко поскользнулся на подмерзшей луже. Громко хрустнул осенний ледок. Марья с тревогой глянула наверх. Кажется, дозорные ничего не услышали.
– Нет ничего, – виновато прошептал Миша, – разве только…
– Не томи! – Марья терпеть не могла, когда начинали мямлить. Они с Мишей были закадычными приятелями, но Марья, признаться, верховодила товарищем, а он, будучи по натуре мягким и уступчивым, всегда ей покорялся.
– На Ивановской ляхи собрались, – выдавил из себя Миша, – там толпа, а поодаль шептались жолнер и немчин. Потом жолнер деньги показал, немчин кивнул головой и куда-то ушел.
Ого! Неспроста такое. Вновь шевельнулась надежда, и Марья решительно сказала.
– Надобно проверить.
– Боязно, Машенька! Ляхов много. Кричат на всю Ивановскую, хватаются за сабли.
– Не празднуй труса, – оборвала его Марья. – Я прикинусь каликой перехожей, а ты держись поодаль.
Она надвинула по самые брови черный платок, подхватила суковатую палку и заковыляла, согнувшись в три погибели. Мгновенное преображение в древнюю старуху было столь забавным, что Миша, следовавший за своей подругой, едва сдерживал улыбку. Крадучись, они миновали Грановитую палату, в которой поляки устроили конюшню. Русские бояре, помнившие, что при царе в палату входили с трепетом по особому приглашению, только ужаснулись, заслышав лошадиное ржание под сводами палаты. Сейчас, конечно, конюшня стояла пустой. Всех лошадей давно съели.
В деревянной звоннице напротив палаты висел Царь-колокол весом в четыре тысячи пудов, отлитый при Борисе Годунове. К языку Царь-колокола были привязаны двенадцать веревок, ибо раскачать его могла только дюжина дюжих мужиков. И был этот колокол первым из череды царь-колоколов, коим суждено было погибнуть в огне кремлевских пожаров. Из поверженного и расколотого царя отливали новый, еще больше прежнего, а потом новый пожар повергал его ниц, как будто само небо страдало от его мощного гула.
Марья увидела толпу поляков, сгрудившихся на паперти Успенского собора. На самой высокой ступеньке стоял ротмистр Миколай Мархоцкий в шапке Мономаха, залихватски заломленной набок. Поляки были облачены в парчовые церковные ризы и крытые венецианским бархатом шубы. Толпа яростно спорила. Предки Марьи по материнской линии происходили из Великого княжества Литовского. Еще при Василии Темном ее пращур Жигимонт Желябужский выехал на службу к московскому великому князю. Род давно обрусел, но польская речь была привычна девушке с детства, а за несколько месяцев осадного сидения она научилась разбирать почти все, что говорили иноземцы. Прислушавшись, Марья поняла, что у поляков тяжба.
Истцом выступал гайдук, снявший с головы высокую боярскую шапку о сорока соболях. Он тряхнул осельцом – чубом на бритой голове, за что русские насмешливо называли ляхов плешивыми, – и начал свою речь:
– Пане рыцарство! Все вы хорошо знали моего дядю, славного воина, который с отрядом Сандомирского воеводы дошел до Москвы. Увы, третьего дня он скончался от лишений! Непреложно известен доблестному рыцарству тот факт, что я являюсь его единственным наследником. Однако мое наследство было бесстыдно похищено. Посмеют ли похитители опровергнуть мои обвинения перед беспристрастным судом?
На его призыв вышел изможденный поручик Леницкий и положил к ногам судьи тяжелый кошель:
– Клянусь Маткой Бозкой, возвращаем все деньги покойного до последнего цехина.
– Золото!? На что мне золото! – в негодовании воскликнул истец. – Где дядино тело, лайдаки? Сожрали его, едва он испустил дух! Я единственный наследник, а они, пан судья, ни косточки мне не оставили!
– Ты наследник имущества движимого и недвижимого, – возразил поручик, – а тело твоего дяди было нашим по справедливости, потому что он служил в нашей хоругви и в нашем десятке.
– Дядино тело мое, ибо оно суть неотъемлемая часть наследства! Допустим, пал конь. Разве не принадлежали бы законному наследнику его кожа, стерво и волос из гривы и хвоста? – доказывал истец.
На одних поляков это казуистическое доказательство произвело впечатление, и они согласно закивали головами, другие зашумели, что нельзя человека, созданного по образу и подобию Божьему, равнять с бездушным скотом.
Марья не слушала их спор. Ее внимание привлекло гораздо более важное. Из-за собора вышел немчин, один из многочисленных наемников, воевавших в польских отрядах. Немчин кивнул бритому наголо жолнеру, и тот быстро выбрался из толпы. Затаив дыхание, Марья придвинулась поближе к ним. Немчин протянул ладонь, и жолнер отсчитал в нее три золотых флорина с изображением цветка. Товар в отличие от денег передали скрытно, но пока жолнер, подозрительно оглядываясь, прятал покупку, Марья успела заметить край черного крыла и невольно сглотнула слюну. Ворона! И какая огромная! Пять человек можно было бы досыта накормить такой великолепной вороной! Но как к ней подобраться? Если бы жолнер повесил ее на пояс, можно было бы незаметно подкрасться сзади, схватить ее и убежать. Однако поляк засунул покупку глубоко за пазуху жупана и бережно придерживал ее рукой.
Всякий сказал бы, что немчин продешевил, запросив за ворону всего три золотых флорина. В Кремле деньги давно потеряли ценность. Когда бояре по доброй воле впустили поляков и немцев в Москву, они надеялись защититься их мушкетами от подлой черни. Не прошло и нескольких недель, как наемники начали хозяйничать в Кремле. В их руки попали несметные сокровища. Они брали одни богатые одежды, бархатные, шелковые, парчовые, серебро, золото, жемчуг, драгоценные каменья, обдирали с образов драгоценные оклады. Каждому немцу и ляху досталось от десяти до двенадцати фунтов чистого серебра. Кто прежде не имел ничего, кроме дырявой рубахи, теперь щеголял в соболях.
Царские венцы, скипетры и держава были поделены между полками и хоругвями. Шапку Мономаха отдали в залог гайдукам из полка Сапеги, царские посохи достались ратникам полковника Струся. В царской сокровищнице нашли литую статую Иисуса из чистого золота весом в тридцать тысяч червонных. Собирались пожертвовать статую Краковскому замковому костелу, однако алчность взяла верх над благочестивым порывом. Не пощадили и Господа Иисуса, разрубили его на куски и поделили между наемниками.
От свалившегося на них богатства грабители словно ошалели. Они презрительно швыряли наземь медные деньги, из озорства заряжали мушкеты отборными жемчужинами размером в добрый боб и палили в воздух. Днем и ночью шел пир горой, благо дворцовые кладовые ломились от съестных припасов. Черной икры в бочках, копченых осетров, масла, сыра, жита, солода, хмеля, соленых грибов было запасено столько, что хватило бы на десять лет осады. Однако никто из захватчиков не помышлял о сбережении припасов. На пиво и мед глядеть не хотели, бочки опрокидывали наземь и выливали. В луженые глотки наемного сброда лились душистые фряжские вина. Каждый брал что хотел, воображая, что изобилие никогда не иссякнет. Все было истреблено самым расточительным образом, по большей части даже не выпито и съедено, а зря брошено и затоптано в грязь.