– Я не хотел, чтобы у нас вот так вот… – слова застревают у тебя в горле, потому что я бью. Без замаха, раскрытой ладонью. По твоим блядским потрескавшимся губам. Просто ради того, чтобы заткнуть.
По подбородку у тебя из-под моей ладони, которую я почему-то не убираю, лениво ползет красная жирная капля.
Не хотел он.
Убираю руку, отступаю на шаг.
Трогаешь рот кончиками пальцев, слегка морщишься, а потом ухмыляешься. Эта злая ухмылка искажает твое и так некрасивое лицо. На всю щеку расползлось алое пятно, их еще называют «винными»*. Такое же у тебя на левой ключице. Под покрасневшими глазами – мешки. А еще я чувствую стойкий запах перегара. Видимо, ты хорошо развлекся этой ночью.
Что я мог найти в тебе?
– Ну, извини, – в твоем голосе равнодушие. – Я просто хотел быть вежливым.
Вежливым, блядь. Вежливым. Отсасывать в моей квартире какому-то левому мужику, видимо, тоже вежливо.
И, главное, как отсасывать. Как элитная шлюха, стоя на коленях, пропуская глубоко в горло. Точно, блядь, так же, как и мне в лучшие дни. Это резануло, кстати, сильнее всего.
– Нагадить мне хотел напоследок? – спрашиваю тихо. – Ты же знал, во сколько я приду.
Молчишь. Только больше не улыбаешься. Смотришь холодно своими серыми, цвета мокрого асфальта глазами.
– Или вам, пидорам, похуй на чужие чувства? – внутри ворочается глухая злоба. Такая же серая и замученная, как утренняя хмарь за окном.
– «Нам, пидорам»? – переспрашиваешь насмешливо.
– Я жопу мужикам не подставлял, – бросаю зло.
Лицо у тебя каменеет. На скулах проступают желваки.
– Ну, конечно, петуху в душевой заправить – не пидорство, я знаю, как у вас считается, – это «у вас» ты выделяешь.
Меня передергивает.
Про свои пять лет строгого режима я предпочитал не вспоминать. Как и про влажную холодную спину под ладонями.
Я не помнил лица того парня, не помнил его имени. Только эту вздрагивающую холодную спину, хриплые всхлипы и розовые подтеки на широко расставленных бедрах.
Не воспоминание – клеймо. Свидетельство моей трусости.
Кажется, тогда я даже отпустил пару грязных комментариев на потеху публике. Кажется, меня даже похлопали по плечу. Кажется, тогда я перестал быть человеком.
Ты всего этого не знал. Но непостижимым образом попал в точку. Ударил по самому больному.
– У тех петухов хоть морды смазливые были, – выплевываю. – Признайся, ты заплатил, чтоб тот ушлепок разрешил тебе взять свой хер в рот?
Твоя рука дергается к щеке, но замирает на полпути.
– Один-один, – киваешь. – Молодец.
– Не боишься? – тихо спрашиваю. – Ты ведь знаешь, за что я сидел.
Сто восьмая статья** – не из редких в этой стране. Правда по ней редко идут за убийство трех и более лиц.
В спецназе учат убивать и без оружия. Я был лучшим в батальоне.
– Убьешь меня? – прищуриваешься.
– Выметайся, – бросаю устало.
Молча дергаешь плечом, отходишь к окну, к сваленной неопрятным ворохом одежде. Наклоняешься за футболкой.
Спина у тебя худая и белая. Наверняка холодная. На лопатке россыпь мелких шрамов. Я любил целовать их.
Отворачиваюсь и иду на кухню.
Через пять минут ты, не прощаясь, хлопаешь входной дверью.
Вот тебе и Новый Год. Мать его…
***
Мы познакомились почти год назад. На стройке, где я вкалывал арматурщиком. Взяли меня, совсем недавно вышедшего из тюрьмы, только потому, что жена прораба Виктора была моей одноклассницей. Ну и еще потому, что прежде, чем загреметь в армию, я закончил строительное училище по специальности «сварщик арматурных сеток и каркасов».
Но, конечно, первый фактор стал решающим.
Я «варил», а ты, заплативший Виктору пятихатку не торгуясь, мешался под ногами и тыкал объективом своей дорогущей зеркалки во все щели.
Индустриальный, блядь, фотограф.
Искры от электрической сварки казались тебе красивыми. Уже потом, когда ты ознакомил меня со своим инстаграмом, на одной из фотографий я узнал себя: в грязном ватнике и надвинутой на лицо маске.
Но тогда я еще не знал даже твоего имени. И поэтому, матерясь под нос, поминал просто ёбнутых фотографов, которые не дружат с головой.
Каски у тебя на голове не было. Только тонкая черная шапка, из-под которой выбивались растрепанные рыжие волосы.
У рыжих нет души. Это я знал. Потому что моя бывшая жена тоже была рыжей.
В полумраке, сюда плохо добивал прожектор, я не заметил твоего уродства. А может и заметил. Не знаю. Я думал тогда только о рыжих растрепанных волосах.
– Знаете, как попасть наверх? – голос у тебя был словно у подростка, с задиристыми, нагловатыми интонациями.
Только тогда я разглядел твое лицо окончательно. Неправильное, какое-то ассиметричное, с огромными запавшими глазами и непонятного в темноте цвета пятном во всю щеку, оно отталкивало и притягивало одновременно. На подбородке у тебя была россыпь подростковых прыщей. Тогда я подумал, что тебе от силы шестнадцать.
Ошибся, как потом оказалось, не сильно. Всего на год.
– И зачем тебе наверх? – я поднял щиток маски, стянул перчатку и потер ноющую переносицу.
Спросил просто так, из праздного интереса, совершенно не собираясь помогать.
В ответ ты потряс фотоаппаратом и выдал:
– Фото для инстаграма. Я типа блогер. Фотографирую индустриальные места.
– Известный? – полюбопытствовал я.
– Ну более-менее, – ты уклончиво пожал плечами. – Так прово́дите? Это самая крутая стройка в районе.
Интересно, как я пропустил момент, когда «знаете» превратилось в «прово́дите».
– Ну, пошли, блогер, – я снял вторую перчатку, бросил на сварочный аппарат и зашагал к двери, ведущей на лестницу. Все равно давно пора было устроить перекур, да и рабочий день почти закончился.
– С меня бутылка, – ты обрадовался. За спиной защелкал затвор камеры.
– Лучше деньгами, – отказался я. В шутку, конечно. Но ты, кажется, решил, что я серьезно и поинтересовался:
– Штуки хватит? У меня нала больше нет. Только если банкомат искать.
– Уймись, – я толкнул дверь на крышу. Обдало холодным ветром, бросившим в лицо взвесь мелких капель дождя. Март, мать его. – Мамка-то знает, куда ты деньги тратишь?
– Это не ваше дело, – вдруг окрысился ты.
– Ладно, – я пожал плечами и выбил сигарету. – На десять минут крыша твоя. Потом вали.
Ты что-то буркнул и принялся щелкать своей камерой. И в какой-то момент, я понял, что наблюдаю за тобой. За тем, как ты подолгу замирал у края, ища нужный ракурс, как присел у лужи с плавающими в ней шариками раскрошившегося пенопласта.
Движения у тебя были угловатые, резкие. И сам ты был какой-то нескладный и неловкий.
А потом я зачем-то спросил:
– Сколько лет?
– Двадцать, – после секундной заминки выдал ты.
– А если не врать? – я затянулся и выпустил дым в пропитанную моросью темноту.
– С чего вы взяли, что я вру? – ты явно злился. Еще бы, до золотого мальчика докопался какой-то небритый работяга.
То, что ты не из простой семьи, я понял почти сразу. Хотя бы потому, что ты сунулся в такой район с дорогущей техникой и полными карманами налички.
– Ты бы мне поверил, если б я сказал, что мне двадцать? – я отбросил окурок и достал себе еще сигарету. Прикурил.
– Не пиздите, вам точно не меньше тридцатника, – между бровей у тебя залегла морщинка.
– Тридцать четыре, – кивнул я.
Ты помолчал. Попинал ногой лифтовую надстройку – я невольно отметил дорогие белые кроссовки, которые, возможно, стоили половину моей зарплаты, а, возможно, и больше, – и нехотя признался:
– Ну, семнадцать, – и, словно спохватившись, добавил: – А вам-то зачем?
– Интересно, – я смахнул пепел в лужу. – Детям лучше не гулять на ночь глядя в таком районе.
Почему-то очень ярко вспомнились черные тени, неверный свет мигающего фонаря, вонь мусорных баков и пронзительный девчачий визг.
Что бы с ней было, если бы я не возвращался в тот вечер без машины?