Я вызвал по рации Лыкова.
– Будь добренький, подрули к запасному выходу!
Пока я держал рацию у лица, Гланя внимательно слушала наш разговор.
Потом успокоенно кивнула и сказала:
– Только мне нужно переодеться. Это быстро.
Мы прошли еще одним коридором куда-то вправо, навстречу попался самый настоящий цыган, молодой, в красной рубахе, в бусах и серьга в ухе.
– Аглайка, – позвал он, как мне показалось, жалобно.
– Отстань… иди лошадь покорми, – сказала она ему и взяла меня за руку. Я запнулся о какой-то хомут и выругался.
– Осторожно, – повторила Гланя несколько раз, пока мы шли. – Тут осторожно… И тут… – потом толкнула дверь в раздевалку с шестью железными кабинками, и я сразу же взял ее за плечи и развернул к себе.
– Осторожно, – еще раз вздохнув, попросила она, и зубки ее щелкнули так, словно она раскусила последний карамельный орешек.
– Я осторожно, – сказал я.
С этим своим Буцем Гланька позвонила мне второй раз в жизни.
Первый звонок случился на следующий же день после танцпола, где я впервые увидел, как она отбивает ритм рукой.
Не помню о чем, мы проговорили по телефону часа полтора, перебивая друг друга, радостно спотыкаясь на длинных предложениях и не замолкая.
Казалось, счастье подступило так близко, что можно задохнуться. Еще сутки после разговора я чувствовал к телефону почти человеческую нежность, словно он тоже был – при чем.
Затем она три дня не звонила, на четвертый я не выдержал, собрался и, прикинув время начала ее занятий в инязе, – Гланька училась на вечернем, – поймал ее у подъезда.
Она спросила – речь ее была пряма и стройна, как таблица умножения, – не в патруле ли я.
– Я ж в гражданке, видишь, – сказал я, кивнув себе на джинсы.
– Действительно! – бросив на меня быстрый взгляд, ответила она тем же тоном, каким разговаривала с главой делегации.
И замолчала, так как переводить было некого и некому. Даже в позднеосеннем воздухе образовалась полная ясность.
Я попытался, еще не веря, поймать ее взгляд. С наспех нарисованной улыбкой она мазнула по мне глазами и тут же скосилась куда-то в сторону. Постукивая носком сапожка, закусила нижнюю губку.
– Беги, – сказал я, шмыгнув носом.
Она коротко кивнула, на ресницах вспыхнул первый снежок – так вспыхивает табак, когда затягиваешься сигаретой, – и действительно почти побежала к автобусной остановке, что была ровно напротив ее подъезда.
Теперь я сидел с трубкой в руке и слушал гудки. Спать хотелось ужасно, да и что еще оставалось делать.
Во второй раз за утро я накрепко заснул, но ощущения были странные: дышать было холодно, как будто я спал с открытой форточкой, зато тело парилось и медленно тлело где-то в области живота.
Иногда во время пробуждения приходит нестерпимое понимание чего-то, какой-то очередной нелепости сущего.
На этот раз, выныривая из сна, с холодным ртом и горячим животом, я вдруг с кошмарным, бешеным, обнаженным удивлением осознал, как глупо то, что происходит между мужчиной и женщиной. Это же несусветная блажь! Раздеваются оба и изо всех сил трутся друг о друга самыми неподходящими для этого, маркими, постоянно отсыревшими местами. И стараются делать это как можно чаще, пока не истираются в хлам. А зачем? Зачем все это?
…Боже мой, что ж ты с нами наделал-то…
Некоторое время, разминая до лохматых искр глаза, я еще жил с этим пониманием, а потом оно медленно истаяло, испарилось, совсем ничего не осталось от него в голове.
«Позвонить пацанам или нет?» – все решал я, наворачивая круги по квартире. Съел яишенку из одного яйца и носил с собой из кухни до кровати и назад большую кружку чаю.
Решил, что лучше поехать, рассказать – чего по телефону-то. Тем более… наверняка, это все пьяный базар. На нож посадит мусорка, конечно. Так мы и поверили.
Позвонили в итоге мне, пока я возился с носками и, поднимая перед собой, разглядывал их на свет, как фальшивые деньги.
– Аглая у тебя? – спросил мужской голос.
– Чего? – не понял я.
– Аглая у тебя?
– А ты кто? – спросил я, хотя сам уже, кажется, понял.
– Она звонила тебе сегодня утром, пес, – не отреагировали на мой вопрос с другой стороны провода.
– Сам ты пес, – сказал я. – Иди в зеркало на себя посмотри.
– Помолись, – дали мне совет на прощание.
Не знаю, как он, а я как раз прошел к зеркалу и посмотрел на себя: нервничаю я или нет. На меня смотрело лицо с глазами, ничего не отражалось в моем отражении.
Набрал Шороха – там никто не брал, но у них в семье вечно какая-то ерунда с телефоном. Набрал Лыкова – тоже никого. А у Греха и телефона не было.
Но не дома ж сидеть.
Против обыкновенья не помыв посуду, а так и сбросив сковороду, ложку и кружку с недопитым чаем в раковину, я поспешил на улицу, искать своих пацанчиков.
Повисел пятнадцать минут на поручне в троллейбусе, полюбовался облезлыми домами, и вот уже остановка, где живет Шорох.
Я всегда тут выхожу, хотя с тем же успехом мог бы доехать, скажем, до Лыкова.
Но лыковский дом двумя остановками дальше.
А Шорох живет рядом с Гланькой. Может, я выйду из троллейбуса, и она гуляет себе, подумал я.
Ни разу ее не встречал в городе, а все надеюсь иногда.
К дому ее, впрочем, я все равно не подхожу – очень гордый. Вдруг она увидит меня в окно, подумает: о, гляньте на него, ходит кругами, облизывается…
Нет, я такого не могу себе позволить.
– Э! Э! Э! – позвал меня настырный мужской голос.
Меня выцепили у дороги трое в джинсах и легких куртках.
Тот, кто подошел первым, не имел переднего зуба.
– Слышь, служивый, Буц хочет с тобой поговорить, – сказал он.
Мне показалось, что мое сердце на две секунды встало.
Потом сам собою у меня открылся рот, и я совсем не своим, очень спокойным голосом произнес:
– А я-то не хочу.
Не зарежут же они меня посреди бела дня.
Один из трех меня прихватил за руку, но я сразу вырвал рукав, цыкнув:
– Ну-ка, ты, бля!..
Я сделал шаг к дороге с одной мыслью: надо срочно тормознуть тачку и свалить – ну, не бегать же мне от них бегом по улице.
В пяти метрах от меня стояла тонированная иномарка – но заглушенная, с выключенными габаритами… едва я сделал случайный шаг мимо нее, салон ожил, фары вспыхнули, заднее правое стекло опустилось и появилось лицо Буца.
– Че ты как маленький? – спросил он, улыбаясь. – Сядь в машину-то на минутку… Сядь, сядь. Хотели бы тебя пришить – пришили бы уже.
Он открыл дверь и подвинулся в глубь салона.
«Сядешь в салон – будешь дурак, – подумал я. – Не сядешь – подумают, что трус, посмеются».
Естественно, сел.
– Отъедь, – сказал Буц водителю. – Чего мы на дороге…
Рядом с водителем сидел еще один, лица его я, естественно, не видел, только затылок, плечо, небритую шею.
«Ну, все», – подумал я, вдохнув и выдохнув через нос.
…хотя дверь была рядом – можно выпрыгнуть. Выпрыгнуть? Или покататься еще?
Я покрутил головой, за нами пристроилась вишневая «девятка», куда уселись эти трое, тормознувшие меня. Эта «девятка» – она ж стояла возле моего дома, когда я выходил! Я там все машины знаю, поэтому обратил внимание…
Иномарка проехала сто метров и встала возле Гланькиного дома.
– Был тут? – спросил Буц.
– Где, в «Универсаме»? – спросил я, улыбаясь.
Гланькин дом соседствовал с магазином.
Улыбка у меня получилась совсем натуральная.
Буц облизнул губы и замолчал, скучно и устало глядя куда-то в окно.
Я тоже с удовольствием помолчал. Когда говорил – все опасался как бы зубы не лязгнули или голос не сорвался.
– Не у тебя Аглая? – спросил он еще раз.
Я цыкнул воздухом между передних зубов и скривил еще одну усмешку в ответ. Сказать «не у меня» – похоже на оправдание. Сказать «у меня» – зачем? чего нарываться-то?