Комната Фаины от иконостаса на расстоянии еще одной, а через две другие, у самого камина, проживала сестра Анастасия. По большому счету Фаине было все равно, с кем она разделяет крышу над головой, главное иметь возможность постоянно общаться с Богом. Но в свете последних дней, она не могла не задуматься о том, что, возможно, взбалмошная Настя занимает место, кому-то более необходимое, нежели ей.
Фаина чуть приоткрыла дверь, прежде чем лечь спать она собиралась помолиться перед большим иконостасом, а затем хоть на минутку взглянуть на пурпурное море. Из коридорного полумрака до ее уха донесся шепот:
- Дочка, на вот, держи. Здесь на целый день припасов хватит. Ты только на видном месте их не держи, а припрячь где-то. Завтра, ближе к вечеру, я занесу чего-нибудь свеженького.
- Не нужны мне ваши подачки! – раздался громкий голос Насти, за которым проследовал не менее убедительный звук захлопывающейся двери.
Фаина механически шагнула назад и тихонько прикрыла дверь в свою комнату. Подумать только, матушка Алевтина ради этой неблагодарной рискнула пренебречь не только уставом, но и приказом благочинной, а что она?
«Вот дрянь! - прозвучало в голове. - К ней со всей душой, а она…»
- Нет, я не стану сегодня за нее молиться. Пусть Господь ее прощает, а мне это, пока, не под силу. – Фаина перекрестила себя. – Прости меня, Отче.
Забыв о том, что хотела помолиться в холле, Фаина спешно покинула комнату и отправилась прямиком к обрыву.
- Вечер добрый, матушка. Как вы тут? Поди, скучаете без меня? – обратилась она к окаменевшей сидящей Иулиание. – Молчите? Что ж, тогда разговаривать буду, как всегда, я. Правда времени у меня в обрез, но я все же не могу отказать себе в вашем обществе. Боюсь, если благочинная меня заметит, мне в очередной раз не поздоровится. Но ничего, я уже начинаю привыкать. Лучше уж спину гнуть в поклонах, чем уснуть ни разу за день не полюбовавшись вашим Пурпурным морем.
В глубине души Фаина радовалась, что живет отдельно от монахинь, которым строго на строго запрещается прогуливаться по территории монастыря после девяти вечера. В девять время готовиться ко сну. В принципе «прогуливаться» сестрам запрещается всегда. Они должны либо выполнять послушания, либо молиться за души тех, кто не в состоянии сам это сделать; за всех, кто не знает, как это делать; за тех, кто отказывается верить в силу молитвы. А в так называемое время «духовного развлечения» они читают короткие отрывки из Евангелия и обдумывают его в свете современных реалий жизни. Так и выходит, слова «служить Господу» не несут под собой никакого другого смысла кроме самого прямого – СЛУЖИТЬ: утром, днем, вечером, и даже ночью.
Фаина готова служить, она без напоминаний и контроля согласна подарить весь отведенный ей век именно этому занятию, но отказать себе в маленьком исключении из многочисленных правил не могла. По крайней мере ПОКА.
Сидя рука об руку с каменной игуменьей, Фаина всегда чувствовала исходящее от постамента тепло, хоть это было невероятно. Иногда ей даже казалось, будто она слышит удары чужого, не своего, сердца. Это случалось тогда, когда на морском горизонте появлялась очередная одинокая лодка. В такие моменты она брала матушку за руку и произносила самые теплые слова успокоения. Она шептала их до тех пор, пока удары чужого сердца не становились едва уловимыми и, совсем скоро, исчезали вообще.
В первый день своего знакомства с матушкой основательницей, Фаина не удержалась и расплакалась, изливая душу камню и орошая холодные монашеские колени слезами. И в тот миг, когда слез уже не оставалось, почувствовала, как кто-то легонько провел рукой по ее волосам, от чего она резко вскинула голову вверх. В тот самый миг она увидела огромную бездонную синеву глаз и две тонкие, стекающие по каменным щекам струйки. Тогда Фаина решила, что ей показалось, но после, она уже не могла отказать себе в удовольствии ощущать такое необходимое и важное материнское тепло, понимание и участие, исходившие от каменной Иулиании. Если бы у нее был выбор, она бы предпочла молиться и взывать к Господу рядом с матушкой Иулианией. Укутавшись в невидимое покрывало из добра и веры сотканное душой Иулиании, Фаина могла бы вечно наблюдать за прекрасным морским пурпуром.
С каждым днем проведенным в монастыре, слова Фаины, которыми она делилась с матушкой Иулианией, все меньше и меньше таили в себе боль. С каждым изъятым из глубин души наружу словосочетанием, Фаина чувствовала себя лучше. Ни одному живому человеку она не могла довериться на столько и ни один живой человек не понял бы ее так, как получалось это у безмолвной скульптуры. В холодном камне Фаина нашла больше тепла, чем в людях, с которыми ей приходилось общаться.
- … Вот так и получается, матушка, что Господь наш милостив ко всем, вот только все не желают проявить милость даже к себе подобным. – Сегодня Фаина делилась с настоятельницей впечатлениями о совсем недавнем прошлом, и ее рассказ подходил к концу. – Вы, скорее всего, отругали бы меня за подобные выводы в отношении сестры Анастасии… Хотя, что это я, вы вряд ли хоть когда-либо в жизни кого-то выругали. Вы для всех и каждого находили нужные слова и всегда всех и все понимали. А я вот, пока, так не умею. Но я буду стараться. Обещаю вам, матушка, вскоре вы увидите во мне перемены. Я смогу принять смирение, как образ жизни. Я сумею примирить все свои мирские страсти. «За всякое праздное слово, какое скажут люди, дадут они ответ в день суда: ибо от слов своих оправдаешься, и от слов своих осудишься» (Матф. XII, 36-37). Так что, простите меня, но я вынуждена вас покинуть для молитвы. Я буду молиться всю ночь. И за Анастасию тоже.
Фаина в последний раз взглянула на необычайно красивое море. Оно было умиротворенным и спокойным, как сама Иулиания, которая, казалось, своим пристальным взглядом погрузила воду в крепкий сон. В багровом небе изредка пролетали непривычно молчаливые чайки, не нарушая идеальную тишину чарующего вечера своими голосами. Вдалеке мелькали спины дельфинов, выбравших для своих забав самый огненный участок моря. В воздухе витал блаженный аромат морской жизни готовившейся к ночному покою. Набрав полную грудь этой самой жизни, Фаина вынуждена была променять все земные красоты на четыре холодные стены, чтобы в уединении предаться молитве и сну.
***
Аллея, проходившая сквозь объятия ярко-малиновых роз сводящих с ума своим ароматом, неоднократно была последней прелестью, которую Фаина видела перед сном. Именно этой тропой она старалась незаметно вернуться к себе, отказываясь понимать, как любование цветами и наслаждение их ароматом может отразиться на ее непоколебимой вере. Она любила все послушания связанные с уходом за монастырским садом, клумбами, или небольшим парком. Даже когда в конце дня она не чувствовала собственного тела от сумасшедшей дневной нагрузки, Фаина все равно благодарила Всевышнего за возможность поработать на природе.
Полностью погруженная в состояние блаженства, Фаина торопливо перебирала ногами. Еще несколько шагов и кусты роз, служившие отличным укрытием от посторонних глаз, заканчивались, но это была лишь половина пути. Всякий раз в конце аллеи Фаина останавливалась и прежде чем выйти на открытую местность, три раза читала про себя «Отче Наш». Этот раз не стал исключением.
Взглянув в чистое вечернее небо, словно пытаясь разыскать в нем того, к кому ежедневно по сотне раз обращалась, Фаина прикрыла глаза. Ладошки тут же сложились друг к дружке на уровне груди. В голове прозвучали первые слова: «Отче Наш, Иже еси на небесах…», но закончить свой ритуал в этот раз ей было не суждено.
Она никак не могла сосредоточиться на произносимых словах. Слух Фаины вдруг стали раздражать непонятные звуки доносившиеся со стороны небольшой альтанки укрывшейся среди цветочной красоты. Широко распахнув глаза, Фаина замерла на месте пытаясь понять - что это?
Звук напомнил старые детские качели, которые стояли в их дворе, и на которых в раннем детстве так любила качаться маленькая Фая. Но это было исключено, никаких детских площадок в их монастыре не было. Затем подсознание выдало картинку, на которой ее одноклассник Васька Слепаков пытается оторвать от школьного забора доску, чтобы хоть на несколько минут очутиться по ту сторону интерната и почувствовать себя человеком, а не заключенным. Но старенький, зато крепкий гвоздь, на котором держалась доска, без боя не сдается, а грозно пищит и кряхтит. Эти звуки из детства хоть и напоминали тот, который Фаина слышала теперь, все же заметно отличались. Когда же непонятный писк и поскрипывание сменились приглушенным стоном и подобием рычания, человеческое любопытство полностью завладело рассудком Фаины. Не заметно для самой себя ноги и уши привели ее в нужном направлении.