– С добрым! – низким, с хрипотцой, голосом сказала мама. – Сегодня-то хоть поешь нормально, или так и сдашься натощак?
Лиза прошла в крохотную кухню, уселась на заскрипевший рассохшийся табурет. Мама, не отрываясь, следила за ней взглядом. Вопрос прозвучал шуточно, но Лиза понимала, что ждут от нее ответа на другой.
– Я не передумаю, – сказала она, глядя в глаза матери. – Я в пять лет пообещала себя Дио, и…
– Да-да-да! – Мать вздохнула и повернулась к печи. – Знаю. Какая я плохая, как каждого встречного негодяя в постель тащила, чтоб тебе на кусок хлеба заработать.
– Я никогда такого не говорила! – воскликнула Лиза. – Тебе очень тяжело пришлось, знаю, и все из-за меня. И если я теперь могу хоть как-то отплатить…
– Лиза! – Мама подошла к ней, опустилась на корточки, взяла в руки ладони дочери. – Мне, думаешь, в радость это золото пойдет? Надо оно мне? Да пусть Фабиано им ужрется и обгадится! Но зачем тебе, здоровой, молодой девке, жизни не знавшей, в монастырь себя закрывать? Выйди ты лучше замуж хоть за кого-то – глядишь, и понравится. А балахон черный надеть – никогда не поздно.
Лиза только головой покачала. Бесполезно объяснять матери, что для нее монастырь – не тюрьма, не вечный траур, а, напротив, – вечная радость и свобода духа. Что с нетерпением ждет обряда. Что день и ночь грезит о крохотной келье, о днях, мерно текущих в молитвах и благочестии. И чтобы вокруг – такие же кроткие люди, возлюбившие Дио всем сердцем…
Мать, поняв, что не достучится до сердца дочери, вздохнула, встала. Окурок папиросы смяла пальцами – привычка, от которой Лизу всегда передергивало, – и запулила щелчком в помойное ведро.
– Поздравь хоть пиликалку свою, – сказала, вернувшись к печи, в которой, не требуя никакого к себе внимания, доспевал пирог. – День рождения у нее ведь. Да ботинки заодно попробуй.
– Ботинки?!
В прихожей, прежде незамеченные, стояли кожаные высокие ботинки. Глядя на них, первым делом Лиза подумала, что сто́ят они столько, сколько мать за два месяца зарабатывает, прибираясь в богатых домах. Потом уже подумала, что выглядят они чересчур… греховно. Черные, блестящие, будто горды своей чернотой. А эти цепочки по бокам – зачем? Просто украшение?
Лиза покачала головой. В подобном легко себе представить Энрику – бойкую, решительную девицу, готовую хоть с самим Диасколом в пляс пуститься, лишь бы не скучно. А ей, Лизе, завтрашней монахине, к чему такое?
– В город ездила, – послышался сзади голос матери. – Там сейчас такие в моде. Вот, решила…
– Спасибо тебе, мама, – сказала Лиза, подумав, что поблагодарить в любом случае лишним не будет. – Да только, боюсь, не по мне они. Не пустят в монастырь в таком вот…
– Ой, все-то ты с монастырем своим! – Мама развернулась, пошла обратно в кухню. – Ну срежешь цепочки, сойдут за нормальные. Делов-то…
Тон матери Лизу не обманул – обиделась. Даже не обиделась, а глубоко огорчилась, что таким вот нелепым подкупом не вернула в мир дочкину душу. Горько стало и тяжело. Захотелось уступить, чтобы в этот последний день увидеть на лице матери улыбку. Но вот улыбнулся из вечной тьмы Диаскол, и Лиза решительно обула свои стертые ботиночки.
Закутавшись в старенькое пальтишко, которое еще мать в ее возрасте носила, Лиза пересекла дворик, толкнула калитку, с которой осыпался на руку пушистый снежок, и чуть не натолкнулась на кого-то. Мужская рука легла ей на плечо, останавливая.
– В монастырь собралась, а сама в землю смотришь, – произнес укоризненно голос. – В небо смотреть надо, там Дио живет!
– Дио – везде, – возразила Лиза, прежде чем поняла, что над ней смеются. Да не кто-нибудь, а Рокко, ученик колдуна. Вспыхнув ярче утреннего солнца, Лиза отстранилась.
– Да не шарахайся ты, я со святой водой, – махнул бутылкой Рокко. – Видишь? Был бы совсем плохой – сгорел бы сейчас, к Диасколу. Хошь – глотну? – И он сделал вид, будто пытается вынуть пробку из бутылки.
– Оставьте меня, пожалуйста, со своими греховными разговорами, – сказала Лиза, бочком обходя дерзкого парня. – Я хочу с подругой поговорить…
– Вот как… – расстроился Рокко. – А чего ж ты мне душеспасительных слов не скажешь? Я, может, не совсем пропащий-то! Мне б кто по-доброму, по-понятному разложил про Дио, так я бы и…
– А вы приходите в церковь на службу, да исповедуйтесь после, – сказала Лиза.
– Это Ламберто, что ли? – фыркнул Рокко. – Да он от моей исповеди со стыда сгорит живьем, а мне отвечать. Не… Давай, я тебе исповедуюсь?
– Мне сан не позволяет. Прощайте, синьор Алгиси.
Лиза отворила калитку дома Маззарини и укрылась от наглого взгляда. С улицы послышался смех Рокко, звук шагов – снег заскрипел. Лиза перевела дух, потерла щеки, которые отчего-то пылали.
А Энрика все играла. Закрыв глаза, растворившись в музыке, со сверкающими в черных волосах снежинками…
***
Нильс А́льтерман смотрел на полускрытое мглою изображение Дио и пытался отыскать в душе покой. Он специально пришел в церковь так рано. Потом будет служба – толпа соберется. А дальше – работы непочатый край. Обойти неблагополучные дома, патрулировать улицы, присматривать за сборищами молодых.
Молодых! Нильс усмехнулся. Надо же, как быстро черту провел. Ведь пару лет назад сам еще в сопляках ходил. Да и сейчас – не так чтоб старик, двадцать пять лет всего. Другое дело, что в плечах широк, да кулаки – пудовые. Ну и ума с опытом прилично накопилось. Хватило, чтобы судьбу верную выбрать, да выбора держаться. Только… Отчего-то неспокойно на душе, хоть ты тресни.
Минул первый год жизни в Вирту. Удачный был год, нечего сказать. Пришел никем, а теперь – начальник над карабинерами. Почетная должность, отличное жалованье, а то, что в нагрузку пришлось на себя палачество взвалить, – так это ерунда. Ну кто в этом мирном городке так набедокурит, что ему голову рубить придется? Самое большее – за решетку на неделю. А уж это Нильс умеет, слава Дио.
Первые несколько месяцев Нильсу прохода не давали девушки. Но потом постепенно отстали, убедившись, что рослый красавчик угрюм, нелюдим и на юных прелестниц отчего-то посматривает недобро. Друзей в Вирту у Нильса не завелось, поэтому он никому и не рассказывал, что, однажды поддавшись чарам красавицы, навлек на себя проклятия и изгнание. Никто, кроме жреца Фабиано Моттолы, не знал, что на родине его чуть не казнили. Спасибо уж, хватит с Нильса так называемой любви. Кусок хлеба есть, крыша над головой не протекает, – вот и ладно.
– Спасибо, – шепотом сказал Нильс, глядя на изображение Дио. – Спасибо, что дал возможность искупить вину, жизнь прожить достойно. Клянусь, не упущу второго шанса. Знаю, не каждому дается…
– Эй, хозяин! – Нильс нахмурился, услышав за спиной такой неуместно веселый голос. – Плесни-ка пенного, чтоб Дио в сердце снизошел!
Рокко Алгиси, ученик колдуна. Ох, принесла нелегкая… И чего Фабиано их терпит? Вроде как пользу какую-то приносят, грешники эти. Надо бы и к ним в дом сегодня заскочить на всякий случай – пусть не думают, будто им там все дозволено. Хоть чуток, да пусть побеспокоятся.
Нильс вздохнул. Теперь уже покоя вовсе не видать. Щемит что-то сердце, тоска какая-то непонятная. Правда бы сейчас пенного кружку-другую накатить – праздник ведь. Но, раз нет тут такого завода, – значит, нечего и мечтать. Кто сказал, что второй шанс от Дио будет веселым да беззаботным?
Когда крикливый ученик колдуна покинул церковь, Нильс подождал еще немного, чтобы не догнать его невзначай, и встал со стула. Поклонился изображению Дио, коснулся пальцами лба, груди, живота. Тяжелые, гулкие звуки его шагов прозвучали под сводами церкви, как отдаленные взрывы.
На улице ветер взметнул русые волосы Нильса. Он поморщился – не от холода, нет, – думая, что надо бы постричься покороче. Дурной пример подчиненным. А вот и они – Арме́лло, Эдуа́рдо, Томма́со. Армелло протягивает карабин, улыбаясь. Нильс ответил на его улыбку мрачной гримасой – ничего не поделать, не снизошло в душу умиротворение. Внутри будто ледяная пружина напряглась.