Потом их вместе стали выводить на работу. В основном возводили стену из саманных кирпичей.
Через несколько недель в камеру пришел мулла. Он спросил: «Почему не идешь к русским? У тебя будет свободный режим, как у них.
Они уже приняли ислам, готовятся к джихаду, и ты тоже можешь стать моджахедом… Священный джихад, это долг правоверных, таких, как ты».
В лагере ходили слухи о скором приезде Раббани, и Носиржон понял, его хотят показать лидеру ИОА, порадовать тем, что земляк его предков уже готов встать под зелёное знамя борьбы с неверными.
Не вышло. Когда приехал Раббани и вновь вызвал его к себе, Рустамов заявил, что больше не хочет воевать с оружием в руках. Он сказал, что его джихад — это молитва.
Тогда его отвели в другую камеру, где кроме него было ещё два человека.
Они встретили нового соседа безо всяких эмоций. Один, темноволосый, похожий на казаха буркнул что-то невнятное и отвернулся к стене.
Его звали Канат.
Второй, бородатый, со сросшимися черными бровями и большим мясистым носом. Сказал, что его зовут Исламутдин. Своим негромким голосом, вкрадчивыми манерами он был похож на пройдоху святошу.
Между делом обмолвился, что тоже правоверный, недавно принял ислам.
Они жили отдельно от десяти славян, которые содержались в отдельной каморке- камере.
Исламутдин пользовался доверием охранников лагеря. Хорошо читал и понимал Коран. Вечером заковывал ноги пленников в кандалы и закрывал на замок двери камеры.
При себе всегда держал коробочку с насваем. Перед тем как куда- то идти, или что- то сделать снимал крышечку и высыпал под язык едкий зеленый порошок. Потом выплевывал его длинной густой струей. Глаза у него сразу становились мутными и отрешёнными.
По вечерам Исламутдин ходил на беседу к начальнику охраны. Однажды вернулся раньше обычного, долго не засыпал вздыхал, а потом спросил у Рустамова:
- Ты не знаешь, как дела в Армении?
* * *
Кормили пленных два раза в день. В основном это была вареная фасоль. К ней давали кусок чёрствой лепешки. В эту же миску наливали кружку теплой вонючей воды. Иногда тёплую и темную бурду, именуемую чаем.
Лепёшки были очень жёсткие. Гораздо жёстче чёрствого хлеба...
Спали на глиняном полу. По ночам оправлялись тут же в камере, в металлический бак, который выносили по очереди под охранной тюремщика.
Самое невыносимое в плену было то, что ты лишён всяких прав. Вроде как уже и не человек. Тебя могут ударить, сделать инвалидом, или даже убить. Могут не накормить. Заставить работать. Тебе нельзя уйти, или уехать. Нельзя просто развернуться и выйти в другую комнату.
Границы твоей свободы определяет длинна цепи, на которую тебя посадили. Плен – это твоя сегодняшняя жизнь и весь внешний мир.
Пленники похудели. С каждым днём их глаза становились всё более бесцветными и равнодушными. Сам Шевченко часто ловил себя на мысли, что неплохо было однажды уснуть и не проснуться.
-Если останусь жив.- Говорил он с тоской.- Никогда больше не смогу ходить в зоопарк. Стыдно будет смотреть в глаза животным в клетках.
Охранники относились к ним по разному.
Не все из них были злобными "упырями" из рассказов замполитов.
Большинство вообще не смотрели на пленных. Не смотрели даже сквозь них. Как будто не было никаких шурави. Или они были всего лишь миражами в дрожащем от зноя воздухе. Бесплотными и безликими привидениями.
Даже когда били, охранники просто выполняли надоевшую, но нужную работу.
Но были такие, кто делал это с удовольствием. Один из них начальник охраны.
Каждые два дня он делал шмон.
Приходил в камеру, кричал:
-Дришь прутт, косс контрол!!! Руки вверх, пи..ду к осмотру — и переворачивал всё в камере вверх дном. Моджахеды боялись, как бы русские не начали рыть подкоп в соседнюю комнату, где хранилось оружие.
* * *
Лагеря для военнопленных были разбросаны по всему Пакистану.
Самый страшный был в лагере Мобарез. Не выдержав тоски и издевательств почти одновременно там повесились Валера Кисёлев из Пензы и Сергей Мещеряков из Воронежа.
Мещеряков был отчаянным парнем. Так говорили про него в десантной роте все. Такую репутацию заслужил за полтора года, что ходил на боевые.
В плен попал с оружием в руках. Отстреливался до тех пор, пока не кончились патроны.
Но начальник тюрьмы Харуфа не любил русских, а Мещерякова за дерзость невзлюбил особенно.
Мобарез навестила американская журналистка Людмила Торн.
Она уже бывала в этом лагере. Последний раз это было за год до смерти ребят. Сергей Мещеряков увидев у неё православный крестик закричал: “Людмила, я тоже, православный! Заберите меня в Америку! Я больше не могу...» Он так кричал, что в горах стояло эхо.
А потом сел прямо в пыль и вдруг зaплaкaл. Кaк маленький ребенок - обречённо, нaвзрыд, с горькими всхлипываниями и слезами. Он не стеснялся своих слёз, не прятал их. Слезы текли из ее глaз, остaвляя нa обветренных грязных щеках тонкие белые дорожки.
– Суки! - он смотрел в землю, и вытирал кулаком слёзы,- твари, опять меня бросили!
Зажмурился и коротко выдохнул.
«Ничего, вы не меня предали, себя! Когда нибудь и с вами будет тоже самое»
В тот день, все молчали. Не смотрели другу другу в глаза. Знали, что увидят там смертельную тоску, такую, какая бывает у безнадежных раковых больных, - когда даже самые близкие люди, сострадая, думают: скорей бы ты умер.
Лица-то у всех были одинаково выдубленные солнцем. Странного пепельно-коричневого оттенка кожа, серые лучики морщин…
Худой и жёлтый Киселёв, кивая на Мещерякова, шепотом сказал:
-Либо повесится Серёга, либо против своих воевать пойдёт.
Через месяц после смерти Мещерякова повесился и он.
* * *
Военнопленный это особый статус. Согласно Женевской конвенции во время боевых действий все военнопленные имеют право на гуманное обращение.
Но это во время объявленной, то есть законной войны. Если же она идёт, на ней убивают, отрезают головы, морят голодом и пытают, но она не объявлена, то вроде как она и вне закона. Её нет. В Афганистане всё обстояло именно так. Там убивали, взрывали, резали, но официально считалось, что ограниченный контингент советский войск в войне не участвует. По телевизору показывали телерепортёра Михаила Лещинского, который бодро вещал о том, как советские солдаты помогают афганцам собирать урожай, высаживать саженцы деревьев, строить школы и больницы.
Следовательно у советских солдат и офицеров, попавших в плен к моджахедам статуса военнопленного не было и быть не могло.
Попавших к моджахедам военнослужащих считали лицами, незаконно удерживаемыми бандитскими формированиями.
А полевые командиры, тех кто ещё был жив, считали просто захватчиками и убийцами, вторгшимся на их землю. Без всяких прав.
Справедливости надо отметить, что обе стороны одинаково не заботились о соблюдении хотя бы элементарных в цивилизованном мире правил ведения боевых действий и содержания тех, кто попал в их руки.
Советское командование так же не считало моджахедов военнопленными и гуманным отношением не отличалось.
* * *
У Николая Дудкина был друг, Саша Матвеев. Оба родились на Алтае. Закончили одно и то же ПТУ, по специальности- тракторист. В один день и с одного призывного пункта ушли в армию. Оба попали в Афганистан, только служили в разных частях.
Встретились вновь только через год с небольшим, в самом конце ноября 1982 года... В Бадабере.. .В плену. Вместе написали заявление о том, что хотят переехать на постоянное место жительство во Францию. Но до этого каждый из них прошёл свою «школу»...
Матвееву повезло, в начале 90-х годов его переправили в Канаду. Николай Дудкин остался вместе с другими пленными.
Все они уже были включены в страшную бухгалтерию войны, которая суммирует число смертей, набирая из них последние, завершающие потери, после которых война, удовлетворившись их количеством и насытившись- стихает.