«Как же несправедливо мироустройство, – постоянно думал я все те дни, когда мы с друзьями продвигались во влажной вате цепких джунглей Новой Гвинеи по направлению к затерянному миру «людей на деревьях». – Сыро, мокро, трудно, да и поговорить не с кем». Мы едва переводили дыхание, с трудом ориентируясь в круговерти ветвей, коряг и болотистых топей. Хотелось, как в детстве, задать кому-нибудь самый простой вопрос (вроде: далеко ли еще?) и получить такой же простой ответ. Но и для этой маленькой роскоши (человеческого общения) нужны были силы, а их почти не осталось…
С нашим проводником, Исайей, еще худо-бедно выходило общаться на английском, нарушая обет молчания, который, собственно, никто не давал, а вот наши портеры (носильщики) и два мальчишки-добровольца – Эскель и Дуэль, могли лишь улыбаться, хмуриться, или кивать головами… Проклятый языковой барьер! Впрочем, скоро выяснилось, что малыши всё-таки знают три, от силы четыре слова на английском, поскольку оба учились в миссионерской деревенской школе. Вот с этих первых простеньких «окей, сэр», «ноу, сэр», «йес, сэр» и началась наша необычная дружба.
Всматриваясь в детские лица с жадностью первооткрывателя, я пытался вспомнить себя в их возрасте и представить, как бы реагировал сам, случись со мной, в далеком босоногом детстве, подобная история… Скажем, доведись мне сопровождать в походе по херсонским степям парочку залётных инопланетян… Ведь для этих местных мальчишек, которые за свои семь-восемь лет жизни не видели никого, кроме родственников и соплеменников, появление четверых высоких белых мужчин в странной одежде и обуви (!!!) должно было стать целым событием. Мальчики всю дорогу к деревне старались держаться поближе к нам, то и дело прикасаясь к рюкзакам, фотокамерам, кружкам, ботинкам… Последние их интересовали особо. Так как никогда ранее, даже в родной деревне, они не видели, чтобы на ноги люди одевали что-то кроме куска резины с тесёмкой (местного варианта вьетнамок). Небольшого росточка, худощавые, ловкие и цепкие, как лианы, на которых они раскачивались словно на качелях, малыши посверкивали лукавыми глазищами, и очень хотели быть всем нам, взрослым, по-настоящему полезными.
Забегая вперед, скажу, что через месяц нашего знакомства, благодаря помощи Исайи, а потом уже и своими силами, мы с ребятами всё-таки подружились. Мальчишки, как губка, впитывали наши русские слова, мы с трудом, но запоминали слова и даже отдельные фразы на местном наречии. А там, где не хватало слов, приходили на выручку жесты, взгляды, даже рисунки, которые мы рисовали в тетрадях, а мальчики палочкой на земле.
Долгие (часами) разговоры с детьми оказались для меня настоящим откровением, какой-то первозданной истиной, которую я давным-давно знал, а потом, в суете будней, забыл.
– Дядя Миша, а у тебя есть мама?
– Есть, Эскель.
– А когда она тебя бросила?
Вот так вопрос… С чего бы? Мама Эскеля, насколько я знаю, жива и здорова. Она провожала нас в джунгли, ласково и заботливо напутствуя мальчишку, который решил сопровождать своего дядю (нашего местного портера) в трудном походе.
– С чего ты взял, что мама должна была меня бросить?
– Ну, как же… Мамы всегда бросают детей. Я однажды упал, и сильно ударился. Мне было очень больно, я поранил ногу, у меня шла кровь, я плакал. А мама нет. Она даже не вышла из дома. Значит, моя боль – это не её боль. Значит, я – это не она…. У меня есть сестра, она только-только родилась. Когда сестра плачет, мама сразу просыпается, и гладит ее, кормит, берет на руки. А я плакал-плакал, но всё без толку…
– И какой ты сделал вывод?
– Плохой. Я понял, что я должен жить отдельно от мамы.
– Тебе было грустно?
– Очень…
Эскель насупился и отвернулся. Как все дети он очень болезненно воспринял первое «взрослое» знание – понимание своей обособленности от мира. В каком-то возрасте каждый из нас начинает потихоньку постигать себя, точнее, свое тело и учится управлять им. Это доставляет радость. Но осознание того, что ты, в принципе, отдельная ото всех единица, сам себе самодержец, что ты, как ни крути, одинок в полном смысле этого слова, приходит позже и дается значительно больнее. Уверен, каждый это пережил. Но заботливая память услужливо и подчистую стерла этот грустный миг из своих архивов, чтобы не доставлять нам лишних переживаний. Тем не менее, вытащить то наше детское горе из «заблокированных файлов» и вспомнить придётся. Хотя бы затем, чтобы свободней идти дальше, поняв, а, не проигнорировав, наши детские сложные чувства.
Задуматься обо всем этом меня заставил юный папуасский приятель…
Когда мама маленького Эскеля кормила его грудью, малышу оставалось просто открывать рот. Всё просто: ребенок хочет есть, кричит, ему дают грудь (или бутылочку, если говорить об иных цивилизациях), и он сыт и доволен. Но представьте ситуацию, когда рядом с младенцем никого нет, а есть ему очень хочется… Он может сколько угодно кричать, плакать, он даже будет видеть бутылку с молоком, у него будут свободны руки и открыт рот, но он скорее умрет от голода, чем сумеет взять бутылку и накормить себя сам. В первые недели жизни мозг ребенка еще не умеет командовать его телом. Они сосуществуют в одном целом человеке, но словно отдельно друг от друга.
Проходит месяц, другой и маленький человечек накапливает опыт. Он уже легко отдает приказание руке, и та тянется к пустышке, к погремушке или удерживает бутылочку с молоком. Мама, кстати, в это время ребенком воспринимается так же, как своя собственная рука или нога. С тем только отличием, что руку можно поднять в любой момент, а маму позвать исключительно дополнительными средствами. Например, плачем. Затем проходит еще несколько лет (как правило, четыре-пять, не больше) и ребенок вдруг, в один далеко не прекрасный для него день, понимает, что мама перестала ему подчиняться. Он приказывает ей поиграть с ним, подойти, обнять, а она делает нечто иное: смотрит телевизор, кормит ужином папу, стирает, гладит, или (вот ужас!) как у Эскеля занимается каким-то другим ребенком.
Вспомните, каждый из нас, хотя бы раз в жизни хотел умереть от отчаяния, от предательства самых любимых людей, от их нелюбви. Мы даже фантазировали себе свои похороны и видели, как горько будут рыдать родители над нашей могилой, а мы будем лежать красивыми и спокойными. Наказав маму и папу как следует, мы, конечно же, оживём. И тогда всё будет в жизни просто прекрасно. Однако время шло, мы, к счастью, не умирали, но привыкали жить в осознанной отстраненности от других. Компенсацией этой детской потери становилось иное сокровенное знание – умение всецело повелевать своим телом! Мы заставляли ноги бежать, и они бежали, руки крутили скакалку, пальцы послушно лепили фигурки из пластилина, голосовые связки учились пищать и рычать. В нас просыпалось Самосознание. И этот трон надолго, если не навсегда, без особых на то причин занял наш мозг.
– Дядя Миша, значит, это я заставляю руку кинуть копьё?
– Это твоя голова, твой мозг, Эскель, дает приказание руке.
– И это я приказываю ногам залезть на самую высокую пальму?
– Конечно. Это опять командует твоя голова.
– Дядя Миша, а кто тогда командует моей головой? Тоже я?
Оп-па! Этот маленький мальчик, дикарь, живущий в тысячах миль от нашего мира и в сотне веков от современной цивилизации со всеми ее философскими школами, в мгновение ока сформулировал вопрос, к которому я сам пришел только очень зрелым человеком. Если мозг – это часть меня, часть моего организма, то кто управляет им? И управляет ли?
К сожалению, большинству людей так и не удается постичь, что человек – это сложнейшая система, выстроенная вроде большой пирамиды, только поставленной на остриё, основанием вверх. Да-да! Именно так – вопреки всем законам физики, на самую малую точку опоры…
Самая понятная и примитивная часть пирамиды – это наше тело. Оно всегда занимает подчиненную позицию и взбунтоваться может только в том случае, если нарушены физические потоки взаимодействия с центральной нервной системой, с мозгом. Пример тому – ампутация конечности, или паралич… Хотя, многие доктора утверждают, что даже при потере ноги или руки человек продолжает ощущать фантомные боли, пытается поднять или опустить то, чего у него уже нет… Нам только кажется, что тело – это и есть мы. Ещё бы! Мы видим его отражение в зеркале, мы страдаем, если случаются внезапные поломки или сбои в работе нашей физической оболочки. «Я здоров», или «я болен» – это всё о нём, о нашем драгоценном теле…