Несомненно, раньше я не слышал столько вещей. Это опиум.
Мои уши были как будто заложены воском, и горячий дым растопил его.
Уже давно я не слышу больше тишины. Это сон, миф, утопия.
Утопия дураков и животных. Утопия людей, которые не курят.
Тишины нет.
Клод Фаррер
Суровая снежная буря, которая пришла откуда-то с севера, поглотила Замок. Укрыла землю толстым, белоснежным, едва ли проходимым покрывалом. Запечатав тысячи людей в крепости, которую они считали своим домом. Своей обителью. Убежищем. И они были рады, что следующие несколько дней станут для них столь долгожданным отдыхом, когда можно будет расслабиться, не думать о заданиях, обязанностях, тренировках, ведь глава объявит это время свободным — выходным, соблюдая традиции.
На террасе, что выходила на южную сторону, которая была частично закрыта от пробирающего до костей ветра, который практически с корнями вырывал деревья, стоял мужчина. Его ледяной взгляд скользил по открывающейся его взору местности. Тонкие, потрескавшиеся от мороза губы разжимались, когда он подносил сигарету ко рту и делал тягу, чтобы тут же выпустить облако табачного дыма из своих легких, отрицая остающуюся горечь.
Он не был зол или рассержен, как обычно это бывало. Скорее, сейчас он был слишком глубоко погружен в себя, не замечая даже капель свежей, стремительно остывающей на холоде крови, что скатывалась по его локтям, и застывала жутким узором на его коже, покрытой полотном татуировок.
Где-то там. Внизу. В подземелье. В его личной пыточной. Истекало кровью прекрасное создание, которое он заманил в свои сети еще вчера, но не успел довести дело до конца, а сейчас он даже не старался. Скучно.
Она была скучной. Посредственной. Крикливой. Молящей. И до черта раздражающей. Она просила его остановиться. Предлагала деньги, себя, все что угодно…якобы его это волновало. Она молила и молила, а он стискивал челюсть от злости, стараясь не прикончить ее на месте, лишь бы заткнуть это тупое создание, которое не может смириться со своей участью и достойно принять смерть. Такую прекрасную в своем воплощении.
Он никогда не понимал, за что они так борются, держатся, просят, молят. Ведь, по сути, у них нет ничего, ради чего стоило бы жить. Они не приносят никакой пользы обществу. Лишь разлагают его. А он чистит. Чистит эту грязь с улиц. И хоть бы кто восхитился его работой.
— Ты слишком напряжен для того, кто только что выпускал свой пар в пыточной, — раздался женский голос за его спиной, заставив мужчину едва пошатнуться, вырвав его из раздумий.
— Она отвратительна. Никакого удовольствия, — выплюнул Арчибальд, продолжая смотреть вдаль, не оборачиваясь к своей собеседнице.
— Я убила ее. Ты оставил истекать ее кровью…
— Сколько раз мне нужно повторять, чтобы ты, наконец, зарубила себе на носу, что путь в пыточную тебе заказан?! — сорвавшись, гаркнул наемник, стремительно подлетев к гордо вздернувшей подбородок девушке, сжимая яростно кулаки.
— Сколько тебе угодно, Арчи. Я все равно не стану тебя слушать, — более чем спокойно ответила Триша, прожигая гневным взглядом лицо мужчины, которого она любила больше жизни, и которому ничем не могла помочь.
Да и разве он хотел этой помощи? Нет, определенно нет. Ему нравилось то, что он делал. Ему нравилось убивать, истязать, увечить. И отказываться от своих привычек он не желал. Жестокий и непоколебимый. Гордый. Закрытый. Яростно ненавидящий все, что не совпадает с его видением, его интересами. Он идет по головам. Не топчет, а отрубает. Ухмыляется, когда очередная жертва падает к его ногам, моля о пощаде, которую никогда не получит. Садист до мозга костей. Его кровь уже давно почернела от гнили, в которую превратилось его сердце, но только не для нее. Не для той, которая смотрит на него с пламенем, желанием, заботой, гребанной любовью, которую он едва ли заслужил. Не для той, которая не спит ночами в его постели, оберегая его сон, пробуждая от кошмаров. Не для той, которая всегда и во всем принимает его сторону, а лишь потом, наедине, возражает ему. Для нее он никогда не станет чужим. Мерзким. Отстраненным. Для нее он всегда останется тем, кому она может доверить самое дорогое, что у нее есть — свою жизнь, свое сердце.
— Какая же ты… — с рокочущими нотками начал Арчи, но девушка перебила его.
— Какая? — с вызовом посмотрев, бросила настырно Триша, а мужчина с силой сжал ее шею так, что наверняка от пальцев останутся синяки.
— Несносная, — фактически выплюнул в ее губы, с поглощающим, животным желанием взирая на прекрасное создание в своих руках.
Брюнетка смотрит на него властно, но все, что его интересует, так это немного распухшие от мороза губы, в которые ему не терпится впиться, кусая их до крови, перекатывая этот металлический, идеальный привкус на языке. Наслаждаясь. Погибая в этом сумасшествии.
Он целует ее жадно. Несдержанно. Грубо проникает в ее рот языком. Задевает ряд зубов. Проскальзывает по небу. Подчиняет ее язык. Исследует. Поглощает. Лишает ее кислорода и себя заодно. Все еще придушивает ее стальной хваткой. Причиняет боль и дарит наслаждение. В этом весь он.
Триша бьет его в плечо. Кусает его губы. Пытается обуздать его пыл. Ослабить хватку на шее. Она ненавидит, когда на ней остаются синяки. Он перехватывает ее под бедра, упирает в заледеневшие, стальные перила. Заставляет сжать свой торс. Но не прекращает безбожно истязать ее губы. Зализывая свежие раны от зубов, что щиплет на морозе, и вновь несет за собой боль.
— Хочу тебя, — едва слышно произносит в его рот, крепко-накрепко сжимая его торс бедрами, чувствуя, как он отрывает ее от перил и заносит внутрь крепости.
Пронзительный взгляд внимательно смотрит вперед, чтобы ни на что не натолкнуться, пока он идет в сторону подсобного помещения, давно уже никем не используемого: заваленного хламом, толстыми слоями пыли, какой-то рухлядью, но разве это имеет значение? Разве хоть что-то имеет значение кроме ее губ, что ласкают кожу, оставляют засосы, за которые ей еще придется получить свое? Он ненавидит, когда на нем ставят метки. Нет. Сейчас ему плевать на все.
Расчищая заваленный мусором стол. Скидывая рывком все на пол. Он усаживает ее. Прижимает. Толкается бедрами, давая прочувствовать свое возбуждение через грубую джинсовую ткань, и Триша стонет в его рот.
Расстегивает куртку. Стаскивает ее с плеч. Откидывает. Рвет ткань алой футболки, точь-в-точь как у него самого. Несдержанно рычит. Кусает тонкую кожу, оставляя за собой мокрые следы и отпечатки своих зубов. Дьявол. Он не оставит на ней ни одного живого места, если сейчас же в нее не войдет.
Девушка плавится в его руках. Выгибается. Спешно расстегивает ремень его джинсов. Опускает. Притягивает к себе. Запускает руку в его боксеры, цепко сжимая подрагивающий от возбуждения член. Арчи рычит сквозь зубы, за талию вплотную прижимая девушку к себе. Рывком, болезненно наклоняет ее голову вбок, жестко схватив ее волосы. Кусает. Зализывает отметину языком. Жарко дышит, сцепив зубы, ощущая, как ладонь Триши сжимает его ствол.
Вверх-вниз. Медленно. Осторожно. Быстрее. Жестче. Размазывая проступившую жидкость по головке. Надавливая. Вкушая сомкнувшиеся губы на возбужденном соске, тут же прикушенном. Боль не отрезвляет, заносит пуще любого наркотика. Заставляет вновь и вновь желать его.
Приподнимает. Нетерпеливо стягивает с брюнетки джинсы. Ботинки падают на пол. Отдаются глухим звуком. И Триша смыкает ноги за его спиной. Он заботливо усаживает ее на куртку, пальцами врываясь в горячее, взмокшее лоно. Довольно ухмыляется и жестко целует. Она обнимает его за талию. Прижимается. Дрожит. Его пальцы в ней. Нещадно двигаются. Трут. Это кружит голову. И приходится держаться, чтобы не обмякнуть. Не раствориться. Не пропасть.
Она кричит. Срывает горло, и он затыкает ее крики ртом. Трахает ее пальцами, до боли желая войти в нее. Ее белье насквозь мокрое, хоть он и отодвинул его. Это сносит крышу.
Наемник опускается на колени. Скидывает мешающую ему куртку. Проводит кончиком языка от клитора прямо ко входу, жадно впиваясь в ее лоно поцелуем. В сотый раз пробуя ее на вкус. Упиваясь ощущениями.