Только Федьке мог он доверить тайну такой важности.
В принципе, Федька сам натолкнулся на нее, и батьку ввел в курс дела сразу же, что тот и оценил, наказав Щусю этой "справой керувать", управлять делом.
...В 1918 году партизанский отряд Щуся воевал против варты гетмана Скоропадского на Киевщине. В декабре, перед самым приходом в Киев войск Директории, один из его осведомителей в городе сказал, что у него есть важное сообщение.
Снежной ночью, обходя разъезды Директории, Федька и два его верных друга пробрались в Киев. Осведомитель провел их в особняк, принадлежавший барону Шварценштайну, послу Германии, на Драгуновской. Барон и посольство уже дали деру из Киева.
В тайнике, в подвале особняка, опешившие анархисты увидели десяток ящиков, похожих на гробы.
- Ты меня за этим сюда притащил, потрох сучий? Я шо, трупаков не бачил? Ты шо удумал, падла... Свести меня со свету ни за понюх? За мной гетьманяки толпами ходють... - шипел Федька, накручивая на кулак воротник осведомителя; его умение удавить человека в секунду-другую было известно всем, кто был в окружении Щуся, и посеревший лицом филер уже было простился с жизнью, но тут Федька подумал, что ради того, чтобы придушить несчастного оседомителя, не стоило бы рисковать и переться в Киев...
В ящиках лежали механические куклы, размером в рост человека. От них исходил запах тлена, плесени и пыли, и даже видавший виды Федька брезгливо отворачивал нос, когда анархисты вскрыли все десять ящиков и обнаружили, что "куклы" на деле являются дикой смесью мертвечины и механизмов...
Осведомитель услужливо нажал кнопку на затылке одной из кукол-големов, и изумленные бандюки увидели, что тот ожил: поднявшись из "гроба", голем выпрямился и, после команды филера: "Пробей стену!" легко, словно та была сделана из картона, прошиб кулаком кирпичную кладку подвала.
- Они не чувствуют боли, и сильные, как волы, - частил обрадованный филер.
Для проверки Федька пульнул из "Кольта" в ногу голема. Тот равнодушно посмотрел на дыру. Из нее не пролилось ни капли крови.
Это произвело впечатление. Федька представил, что рота таких трупачков сможет, пожалуй, наварить прилично каши в тылу у Петлюры, и извиняюще похлопал по щеке оседомителя.
- Откуда они тут?
- Немцы доставили, гражданин Щусь... Я знаком с их механиком, ну, тем, кто их собирал и ремонтировал. Его зовут Ганс Дикс, он...
- Ты мне достань всю разведку на этого Ганса, - Щусь прижмурил глаза, прикидывая, - скажем, к марту-апрелю. А ну, хлопцы, поможить! - Они с натугой, но все же затолкали ящики с големами в крайнюю комнатку подвала, завалив ее дверь хламом и старой мебелью.
Щусь подумал, что он сможет вернуться в город в более толковых обстоятельствах, когда власть - какая бы она там ни была - установится и осядет.
Но он ошибся.
Шли месяцы, и политическая ситуация на Украине продолжала оставаться предельно нестабильной. Киев был неспокойным местом. Когда же в 1919-м он все-таки смог добраться до особняка, големы исчезли...
Злой до краю, Федька разыскал своего бывшего осведомителя и таки удушил его, перед тем выпытав, что големов забрал все тот же механик Дикс, который не успел уехать вместе с немчурой, а сидит где-то здесь, дожидаясь возможности выбраться из большевистской уже Украины.
...Щусь рассказал Махно о супер-солдатах в надежде, что батька поможет ему чрезвычайными полномочиями в розыске "чучел", как тот назвал големов. И не ошибся.
Прошли месяцы, и он все же вышел на след Дикса. Тот осел со всеми трупаками в кочующей цирковой труппе, что вешталась по разоренной Украине и, похоже, пока не собирался - или не имел - возможности выбраться назад в Германию.
Федька Щусь снова промазал.
Дикс, возможно, и хотел бы выбраться назад.
Но он не мог.
Наконец, их пути прехлестнулись в Екатеринославе двадцатого года...
***
...Вечер третьего, последнего представления труппы Чинизелли приближался.
В дни представлений шапито обычно гудел, словно улей.
Его утроба, напитывающаяся от людской энергии, от заряда эмоций циркачей, от терпкого запаха мочи и пота животных, от ожидания толпы, которая вот-вот хлынет в широко распахнутые входные проемы, ненасытно раздувалась, и он, и без того непомерный, вырастал и ширился до невероятности. Кожаные края шапито хищно оттопыривались по краям, расползаясь все дальше и дальше, а форганг, над которым был расположен оркестр, напоминал огромный рот, что алчно глотал и выпускал - до поры... - снующий туда-назад цирковой люд.
Шапито пробуждался.
Когда троица "махны" в сопровождении пары броневиков и нескольких тачанок лихо подкатила к шапито, народ еще не начал собираться к представлению. Вокруг, на площади, пока что разворачивалась "торговля": узкие, о две доски, самопальные столы между подводами постепенно заставлялись немудреным харчем военной поры. Впрочем, харч даже в те лихие годы был достатний: шматы сала, усыпанного кристаллами крупной соли и крошеным чесноком, выворачивались из тряпиц, хлюпал белесый дурман самогону в пузатых бутылях с кукурузными початками в горлышках, выкладывались в артиллерийские горки вареные яйца, дымился картофель - и в мундире, и "затолока" со шкварками, пупырчатые соленые огирки соперничали острым запахом рассола с квашеной капустой, что прятала в желтоватых недрах своих красные ядра маринованных "помидорок"... и над этим скудноватым, но таким желанным истосковавшемуся желудку "худэнького" горожанина, символом пиршества витал смачный, моментально заполняющий рот слюной, запах свежевыпеченной украинской паляныци, от которого хотелось тут же выпить, закусить, выпить еще, и уже потом хорошо "пойисты".
Наказав своему эскорту стоять "вартой", махна равнодушно скользнула взглядом по простецкому изобилию и протопала хромовыми сапогами невероятной блескучести в шапито. Цирк едва заметно вздрогнул и вроде бы подобрался... а может, это только показалось тому самому наблюдательному пацаненку. Беспризорник ловко "сшибнул" кусок сала и добрый ломоть хлеба с крайней фуры и шмыгнул в шапито вслед за махной.
Некоторое время он прятался в верхних рядах, с жадностью уплетая хлеб с салом. В его расчеты не входило попасться на глаза кому-либо из цирковых, и уже тем более "немчуре", как он называл про себя шапитшталмейстера, или одному из его "упыряк".
...В том, что рабочие, они же униформисты во время представлений, были неживыми, он убедился на второй день после приезда цирка. Преодолевая суеверный страх, мальчишка подлез под край шапито (при этом ему показалось, что кожаный полог, словно рука, погладил его по плечу...) и затаился за реквизитным ящиком у барьера, не в силах оторвать глаз от манежа.
На нем, похоже, шла муштра униформистов, в которых он сразу же признал вчерашних рабочих, что устанавливали шапито.
Руководил ими все тот же здоровенный мужик.
- Первый! Двинь в ухо девятого, он не врубается в расклад! Поворот, и потом после второго "трамм-трамм-та", - он сильно картавил, - пересекаетесь, а не сразу!
Вид шапитшталмейстера без маски и шапки был ужасен.
Малец не мог отвести глаз от мелованной кожи, словно присыпанной мукой, от страшного шрама, раскроившего обе губы вертикальной "розочкой", от глаз, бешено вращающихся в глазницах без век. Волос у немца не было; вместо них сквозь подобие белой марли, обвязывающей голову, просвечивалось что-то серое...
Упыряки, которые покорно стояли в каре три на три с "первым" впереди всех, монотонно и жутко раскачивались влево-вправо, словно их шатал сильный ветер, при этом слегка притопывая. Малец догадался, что они пританцовывают в такт неслышной музыке. "Трамм-трамм-там, трамм-трамм-там", - неожиданно для себя начал повторять он. Голова закружилась, и ноги уже было потащили его против воли на манеж... но он перекрестился, плюнул через левое плечо и без памяти помчался к свету, прочь от притворно-ласкового шапито, страшных упыряк и их бескожего начальника...