Но глупо думать, что победа над режимом религиозных экстремистов равносильна победе над международным терроризмом. Глупо и смешно… Неужели они там, в своей Америке, и в самом деле такие дураки? Непохоже как будто, хотя с другой стороны… Америка – дело тонкое. То есть, наоборот, толстое. Толстое, мощное и самоуверенное, как носорог. Привыкли весь мир учить, черти, а сами учиться не хотят…
Мещеряков закончил бритье, продул бритву и спрятал ее в дерматиновый футляр с вытисненным на крышке изображением Метромоста. Одеколона во флаконе осталось чуть-чуть – раза на два, от силы на три. Полковник огорченно крякнул, плеснул в ладонь и с силой растер щеки и шею. По прокуренной каморке, служившей когда-то кабинетом завучу местной школы, пополз тонкий нездешний аромат. Полковник купил одеколон три недели назад в Кельне, где присутствовал на международном совещании руководителей спецслужб. Совещание, понятное дело, было посвящено борьбе с международным терроризмом. После одиннадцатого сентября весь мир словно в одночасье прозрел – вдруг, разом, как по мановению волшебной палочки. Мещерякова такое положение вещей бесило, и на совещание он ехал с большой неохотой. Иларион Забродов, закадычный друг, этот чертов бездельник, книжный червь, нигилист доморощенный, как всегда, подлил масла в огонь. «Ну-ну, давай, – сказал он ви время прощального застолья, щурясь на Мещерякова сквозь рюмку с коньяком. – поезжай, развейся. Госпоже полковнице презент купи, и вообще…» – «Я, между прочим, туда работать еду, а не по магазинам шататься, – сердито сказал ему Мещеряков. – Работать, понял?» – «Ну-ну», – повторил Забродов и больше на эту тему разговаривать не пожелал. Полковник тогда здорово разозлился, в основном потому, что знал: Забродов прав, никакого толку от совещания не будет Его и не вышло, этого самого толка, но Забродов, скотина этакая, мог хотя бы из вежливости не корчить из себя пророка..
Мещеряков снова посмотрел на часы, крякнул, нахлобучил на голову кепи, сунул под мышку вычищенный до блеска автомат и вышел из комнаты.
Дежурный в коридоре лениво поднялся ему навстречу. Дежурный был полковнику незнаком – кто-то не то из ОМОНа, не то из СОБРа. Физиономия у парня заросла рыжеватой шерстью, розовые от недосыпания глаза сонно моргали. Смотрел он на Мещерякова не то чтобы враждебно, но и без особой приветливости. Для него московский полковник был очередным штабистом, приехавшим с никому не нужной проверкой, то есть особой нежелательной, от которой только и жди неприятностей. Правда, на фоне кельнских воспоминаний эта небритая и всем недовольная веснушчатая ряшка выглядела до боли родной и близкой. Мент был живой, настоящий, и разговаривал он на одном языке с полковником. Понять его было гораздо легче, чем лощеных господ из западных разведок, которые напоминали Мещерякову идеально запрограммированных роботов. «Какого дьявола нужно собирать совещания, – начиная закипать, подумал он, – если не намерен говорить ни „да“, ни „нет“?»
Он нетерпеливым жестом усадил дежурного на место, воздержавшись от комментариев по поводу неудобоваримого чая, и вышел на крыльцо. Воздух здесь был относительно чистым и свежим, и полковник заметил, что небо на востоке уже начало понемногу светлеть и на нем черной иззубренной линией проступили очертания гор.
Крыльцо было защищено от обстрела, но Мещеряков по привычке быстро шагнул в сторону и закрыл за собой дверь, чтобы не торчать темным силуэтом на фоне освещенного дверного проема. Поймав себя на этом инстинктивном действии, он снова усмехнулся: оказывается, такие привычки, раз появившись, остаются с человеком на всю жизнь.