Гошу сторонились, как урода.
Говорить с ним можно было только про марки, корабли и фотографические аппараты.
Пару лет назад отец Гоши покончил с собой странным образом: напившись до белой горячки, влез по скобам на трубу котельной и кинулся в жерло. Отец воевал, вернулся хромым, потеряв на Зееловских высотах кусок бедра. Поговаривали, что осколком ему также перебило «мужскую жилу», отчего он безнадежно запил и слегка тронулся рассудком. Собственно, попивать он начал и до войны, но тогда еще знал меру, работая бригадиром слесарей-водопроводчиков на ВДНХ. Зееловские высоты угробили Гошиного отца.
В день самоубийства он оставил странную записку: «Отбойхромой!» Наутро истопники нашли в топке котельной его обгорелые кости. Их и похоронили на Останкинском кладбище.
Про Гошу теперь говорили: «Тот, чей отец в трубу сиганул».
Поблескивая очками, Гоша шел по руинам.
У складов он оказался совершенно случайно. С самого утра этот день как-то не заладился: Гоша проснулся раньше будильника, матери и старшей сестры от тяжелого сна. Ему приснилось, что он в той самой котельной и что он знает, знает, знает, что отец уже лезет вверх по трубе. Нужно как можно скорее выбежать из подвала котельной, закричать, позвать на помощь, остановить отца. Всем существом, всем своим худым телом ощущая, как дорога каждая секунда, Гоша мечется по полутемному каменному мешку, петляет в угрюмых лабиринтах, скуля от нетерпения. Лабиринты не кончаются, они множатся с каждым поворотом, распахиваются темными коридорами и провалами, изгибаются кирпичными стенами, длятся и тянутся бесконечно. Гоша уже не бежит, а летит, рассекая сумрачный воздух, тормозя и нетерпеливо взвизгивая перед каждым изгибом стены, торопит себя изо всех сил, и, и, и… вылетает не наружу, к отцу, а прямо к топкам. Топки ревут запертым пламенем. Гоша в ужасе кидается к двери, но лабиринт, распахнувшийся за ней, бесконечен, Гоша понимает, что ему никогда не выбраться наверх, не предупредить отца, но надо хотя бы открыть топки, чтобы отец выбрался, выполз, вырвался, он кидается к дверцам топок, они гудят, раскаленные, за ними бьется адское пламя, и, и, и — на них нет никаких ручек! Он бьет по топкам, хватается за раскаленный металл, но поздно: отец сверху по трубе рушится вниз, рушится с хриплым беспомощным криком, как большая ворона…
Проснувшись в слезах, Гоша надел очки, обошел раскладушку, на которой спала сестра, пошел в туалет. К счастью, в туалете никого не оказалось, и Гоша, усевшись на старый унитаз, подумал, что надо было пустить в топки воду из труб. Тогда бы они погасли.
В школе на русском и литературе он сидел вялым, не слушая учителей. И лишь на геометрии оживился, сам попросился к доске, решал сложную и интересную задачу, запутался, но выплыл и получил, как всегда, «пять».
Когда прозвенел звонок, Гоша не остался в фотографическом кружке с узкобородым и суетливым Борисом Израильичем, а бесцельно побрел в сторону автобазы и электроподстанции. Домой Гоша не торопился. Ему было как-то скучно и беспокойно. Хотелось брести, брести, не встречая никого. Обойдя гаражи, он постоял возле ворот автобазы, глядя, как один грузовик завозит туда другой, со спущенными шинами, затем перелез через гору угля и пошел узким проходом между двумя кирпичными заборами; здесь в сумраке росла бузина, семенами которой плевались из трубок, валялись ржавые банки, рыбьи кости, пружины от кроватей, грязные связки газет, разбитые весы, арматура, безглазая голова куклы, дверная ручка, угольный шлак, проволока, рукав от ватника, снова шлак, снова пружина, и… что-то блеснуло в груде мусора.
Гоша ковырнул в мусоре носком своего старого, но хорошо начищенного ботинка. Из кучи выкатился стеклянный шар размером с гусиное яйцо. Гоша присел на корточки, взял шар в руки, обтер.
Шар был целый, не битый, зеленоватого стекла.
Улыбаясь находке, Гоша тщательно обтер шар о штаны, посмотрел сквозь него на пасмурное небо. Потом на голову безглазой куклы. Всё было зеленое, как в аквариуме.
«Можно у Кольки Поспелова марки выменять. А можно и маме подарить. Это же как от великанских бус…» — подумал он и, поигрывая шаром, двинулся дальше.
Гоше стало веселее.
Он вспомнил, что скоро будет районная олимпиада по математике, куда его обязательно пошлют. А потом, зимой — и городская…
«Антон Владимирович обещал рассказать про дифференциал и про интеграл», — серьезно подумал он, выходя на свет.
Впереди торчала подстанция, а справа — вечное пепелище Крестовских складов. Гоша повернул направо. Поравнявшись со складами, разглядел сквозь серебристую, тронутую желтизной ивовую листву три фигуры возле чадящего костра.
— Чего, отличник, заблудился? — Марат направил в него самодрачку, спустил резинку.
Самодрачка не выстрелила. Гоша спрятал шар в карман, подошел. Посмотрел на костер.
— Видал, Скелет, — Сега сплюнул на бидон. — Сейчас фашистке будем автодафе делать.
Гоша заглянул в бидон. Сидящая на дне крыса подняла голову. Черные, блестящие глазки посмотрели на Гошу. Она понюхала воздух.
Марат снова щелкнул самодрачкой впустую:
— Во, сука. Отсырела.
Гоша смотрел в глаза крысы. Сердце его вдруг сжалось, дурнота подступила, и противная зыбь мурашек проползла по рукам к кончикам пальцев.
Крыса опустила голову, вжалась в черное днище.
— Хорош, давайте ставить, — Сопля пошевелил костер палкой.
Марат и Сега взялись за бидон.
— Подождите, — произнес Гоша чужим, срывающимся голосом.
— Чего? — не понял Сега.
— Отпустите ее.
— Че-е-го? — скривил рот Марат, поднимая бидон. — Ты чего, Скелет, контузился? А ну — отзынь на два метра!
— Перезанимался, бля! — усмехнулся Сопля желто-розовыми, нечищенными зубами.
Гоша встал перед костром, загораживая им дорогу:
— Вы… это… отпустите ее…
Сега и Марат поставили бидон, непонимающе уставились на Гошу. Голова его вздрагивала, губы побелели, дергались.
— У него что, припадок? — Сега обернулся к Сопле.
— Голодный, ёптать… — усмехался Сопля. — Иди воруй!
Сжимая правой рукой портфель, левой Гоша дотянулся до своего горла, сжал, сдерживая рыдания:
— Пожалуйста… очень… оч-чень… пожалуйста…
Трое уставились на него.
Костер потрескивал, разгораясь.
Гоша стремительно понял, что надо что-то дать им. Сунул руку в карман, вытащил стеклянный шар.
— Вот… я вам… я дам. Вот! — дрожащей рукой он протянул шар.
Тусклое сентябрьское солнце отразилось в шаре.
Сега взял шар, повертел, подкинул:
— Тебе чего, крыса нужна?
Гоша кивнул.
— Ну, бери… — Сега убрал шар в карман, переглянулся с друзьями. — Нам не жалко.
Трое рассмеялись, как по команде.
— Пошли, робя, в расшибец резанемся! — Сега мотнул головой и двинулся к забору.
Марат повертел пальцем у виска и пошел следом.
— Пей порошки, ёптать! — громко посоветовал Сопля, и трое снова рассмеялись.
Переговариваясь и посмеиваясь, они пролезли в забор, мелькнули между ивами и пошли по направлению к детдому.
Гоша остался стоять рядом с бидоном. Подождал, пока голоса парней стихнут. Заглянул в бидон. Крыса сидела неподвижно. Он взялся за горловину бидона, слегка тряхнул. Крыса вздрогнула. Но не подняла головы. Гоша посмотрел на костер, облегченно разжал губы, облизал их.
— Ну вот… — пробормотал он, кинул портфель на битые кирпичи, взялся за бидон и осторожно положил его на бок.
В бидоне громко зашуршало. Крыса выбралась из него, слегка приподнялась на задних лапах, понюхала воздух. Глянула на Гошу. И замерла, пошевеливая усиками. Черные, влажные глазки ее глядели пристально. В крысином взгляде была какая-то высокая неподвижность — как у птиц. Гоша тоже замер и смотрел в крысиные глаза. Крыса опустилась на четыре лапы. И небыстро побежала, волоча светло-серый хвост. Но не в черные подвалы, а сверху по кирпичному месиву, по доске, через кучу угольного шлака, по битому, проросшему травой асфальту — к забору, прочь от складов.