– Как так дремлю?
– А так, свой единственный глазик прикройте и посапывайте. Пусть они говорят.
– Ну, и что?
– А ничего. Вы же знаете, на всё воля Божья, верно?
– Верно.
– Значит, что бы вы ни сказали, что бы ни придумали – решать-то не вам.
– А кому? Царю, что ли?
– Да, – говорю, – Царю, но Небесному. А там, батюшка Илларионыч, будь что будет.
– И то правда, – сказал Михаил Кутузов, – не зря я тебя позвал, всегда верный совет дашь.
И вот начался на другой день совет. Меня там, конечно, не было. Кто ж меня, штатского, на совет секретный пустит? Я ведь и разболтать могу. Я такой. А после совета призывает меня Михаил Илларионович к себе.
– Ну, как, – говорю, – прошло?
– Прошло-то вроде неплохо, – как-то нерадостно говорит Кутузов.
– Так что же не так-то? Что было-то?
– Так вот в том-то и дело, даже не знаю, с чего начать.
– С начала, с самого начала начните.
– Ну, так собрались все самые, можно сказать, из самых. Я совет открыл, а сам, значит, делаю вид, что кемарю.
– Ну, и дальше что?
– А то, ты не поверишь – я на самом деле уснул. Сначала-то понарошке посапывал, а потом, ты не поверишь, даже и не заметил, как взаправду уснул.
– Ну, и что дальше было?
– А то, что проснулся я и не знаю, чего они говорили, кто что предлагал. Я говорю им: «Ну, что ж, вы, дорогие други мои, соратники, дело своё знаете, так что не подведите меня, батюшку царя и Отчизну нашу. За нами Москва, и отступать нам пока что некуда. А там как Бог даст», – и попрощался с ними. И вот теперь и не знаю, что же завтра будет.
– Да как Бог даст, так и будет.
– И то верно, – сказал Михаил Илларионович, – а то, может, сходишь к ним, спросишь, кто из них что предлагал, может, что дельное?
– Нет, – говорю, – нельзя. Во-первых, неудобно.
– А во-вторых что? – насторожился Кутузов.
– А во-вторых, – говорю, – враг наш, Наполеон, хоть и поганец, а где-то верно сказал: «Нельзя план перед сражением менять».
– Почему?
– Потому что тогда неясно будет, хороший был план или нет.
– Так и сказал?
– Точно так и сказал.
– Вот ведь шельмец. А неглупый шельмец. Постой, – вдруг спохватился он, – так ведь это план менять нельзя, а у меня же никакого плана.
– Отсутствие плана – это тоже план, – глубокомысленно произнёс я.
После чего Кутузов махнул рукой и пошёл спать.
– Не усну теперь, – почему-то сказал он.
– Нервничать будете?
– Нет, – ответил Михаил Илларионович, – я же тебе говорил, на совете уже выспался.
На том мы и разошлись.
Знаю, что и Кутузов молился, и я молился. А дальше вы всё знаете.
После Бородинского сражения у нас выбора не было, пришлось Москву оставлять. Все шишки, конечно, на Кутузова посыпались.
И мне от него досталось – ворчал он: «Послушался тебя, дурака».
А тут как раз кто-то Москву поджёг, и заполыхала Москва, и пришлось Наполеону Москву покидать, а тут уж и Кутузов смекнул, что надо ему, Наполеону, другой дороги не давать, а гнать его по старой, разорённой Смоленской дороге.
И тут как пошло, как поехало, как погнали французов… Тут уж и сам Михаил Илларионович мне бутыль самогона поставил, хорошего подмосковного первача.
И выпили мы с ним, и салом закусили, и сказал он мне:
– Верно ты тогда подсказал, верно. Ведь ежели бы я не заснул тогда на совете, наверняка бы какую-нибудь глупость сморозил. Все бы исполнять кинулись, глядишь, всё бы и по-иному вышло. Дал Бог, выиграли бы мы эту Бородинскую битву. И так мы Москву по-умному оставили, и москвичи её по-умному сожгли. Вот оно всё как разумно получилось. О чём это говорит?
– О чём? – спрашиваю.
– А о том, что на каждую гениальную голову в России пыльный мешок найдётся.
Вот так он эту фразу и сказал. Это уж потом она преобразилась и стала звучать по-другому. Дескать, на каждую хитрую попу всегда найдётся кое-что с винтом.
А потом эта поговорка уже приобрела тот вид, который вы все, конечно, знаете.
Вот такой он был, Михаил Илларионович Кутузов. Мудрый был человек. Как говорится, и хитёр и мудёр.
И мы его за это помним до сих пор и почитаем.
И только сейчас, глядя на современную жизнь, понимаешь, как прав был Кутузов: для того чтобы спасти Россию, надо порой сжечь Москву.
Александр II
Самое главное, что сделал в своей жизни царь Александр II, – отмена крепостного права. Далось это нелегко. Мы давно ему говорили, что крепостных пора отпускать на волю. Это же был позор нации. Рядом, в Европе, все люди свободны, а у нас – европейская страна и на тебе – крепостные. Причём доходило до маразма, некоторые владельцы крестьян, самые заскорузлые из помещиков, до сих пор использовали право первой ночи. То есть перед свадьбой крепостная девушка должна была прийти на ночь к помещику.
Жена помещика к этому относилась спокойно. Да и крестьяне, надо признать, так уже к этому привыкли, что порой даже шутили: «А пущай барин чёрную работу сделает, а мы уж потом будем сливки снимать».
Вот так иногда шутковали эти развратники. А мы ещё боролись за отмену для них крепостного права.
Однако время шло, Александр, царь-батюшка, всё хотел отменить это рабство, но почему-то это ему никак не удавалось. Одни, либералы, говорили – надо отменять, другие, ретрограды, кричали: «Ни за что!» И ретроградов было, конечно, больше, чем нас. Кому охота отдавать своё, кровное. А их же не просто отпускать надо было, их же надо было наделять землёй, а поскольку денег у крестьян не было, то платить за землю должно было государство. Тогда мы, либералы, предложили царю поговорить с самим народом. Надо же и крестьян спросить: а хотят ли они на свободу?
– Что за глупый вопрос! – вскричал царь. – Как человек, находящийся в рабстве, может не хотеть свободы?!
– А вот так, – загадочно говорили ретрограды. – Вы, царь-батюшка, вспомните, как в двенадцатом году Наполеон листовки разбрасывал, что хочет освободить крестьян от крепостного права. Что получилось?
– А что? – испуганно спросил царь.
– А то, – отвечали ретрограды, – что весь народ поднялся на борьбу с Наполеоном. Пока ещё он не объявлял о своём намерении освободить крестьян – в партизаны шли ни шатко ни валко, но не очень-то. А как объявил, так крестьяне на него, на Наполеона, обозлились, все, кто мог, в партизаны пошли.
– А чего же они обозлились-то? – спросил царь.
– А то и обозлились, что Наполеон хотел вековой порядок нарушить. А крестьяне говорили: «У себя там, во Хранции, чего хочешь делай, а наших отцов родных обижать не смей». Это же его главная ошибка была, Наполеона, – пообещать русскому крестьянину свободу. Он-то привык в других странах: свободу пообещал – и все на его стороне. А здесь не прошёл номер, здесь крестьяне на него так взъелись, да и смели его. Ошибочка у него в России вышла. Он потом на острове сидел, репу свою чесал и всё думал: как же так получилось, что они, русские крестьяне, за ним, то есть за освободителем, не пошли? И невдомёк ему было, что у нас кто-то слух пустил, будто этот узурпатор, Наполеон, освободить хочет для того, чтобы своё ярмо на всех крестьян надеть. А ведь никто по-французски из крестьян ничего не понимает. Как, спрашивается, жить? Значит, получалось, чтобы под французами жить, надобно учить французский язык. А это уж извините. Заставить наших людей учиться? Да вы что?! Мы все что, Ломоносовы, что ли?
– Да, – вздохнул царь, – сложная ситуация. Я и не знал, что всё здесь так запущено.
Однако подумал царь немного и говорит:
– Так ведь это же давно было, это же полвека назад было. Должно же что-то за это время в сознании людей произойти. Эволюция, так сказать.
Вообще-то надо отметить, что царь Александр Николаевич был человек умный. Он и с умными людьми дружил, например с великим нашим писателем Алексеем Константиновичем Толстым. Он и земство ввёл, он и суды как мог реформировал. Да он, если хотите знать, он даже с турками войну выиграл, освободив болгар. А уж крепостное право – это просто обязательно надо было отменить.