Все, включая Ивана Кольца, по-прежнему смотрят на все это как парализованные.
Ермолай схватил прислоненные к чуму деревянные вилы-рогатины и сам пошел на Сысоя. Тот в страхе попятился, уперся спиной в ствол растущего посреди стойбища дерева. Ермолай прижал его к дереву острыми, как шилья, рожками деревянных вил.
— Бросай саблю, кишки выпущу!
Сысой в страхе отбросил саблю. Ермолай крикнул опять:
— Игичей! Вогулы! Бей грабителей!
— Мой друг Ермошка на помощь пришел! — вскричал Игичей.
Лежащие на земле люди было зашевелились, но кто-то из казаков выстрелил вверх, и они притихли.
— Ты, парень, не дури! — Кольцо тронул Ермолая за плечо.
— Не трожь его! — вскричал женский голос, и Алена, появившись из-за чума, с ходу оттолкнула Ивана. Потом сама повисла на Ермолае: — Да ты чего? Ведь засекут тебя, Ермолай! Беги!
— На помощь, на помощь! — взревел Сысой.
Но от реки и так бежали уже казаки с саблями наголо. Ермолаю ничего не оставалось, как развернуться со своими вилами им навстречу и отступать под ударами сабель. Какое-то время он еще отбивался, пока от обрубленных саблями вил не осталась коротенькая палка. Казаки наконец навалились на него.
Алена, зарыдав, упала на землю.
Кольцо с удивлением смотрит то на Ермолая, то на Алену.
Сысой подошел к Ермолаю, замахнулся плетью, но ударить почему-то не решился.
— Сопля кислая. И девку эту повязать!
Казаки бросились исполнять повеление.
— А за компанию и Ваньку Кольца.
— Меня? За что? — Иван схватился было за саблю.
— Сполнять!
К Кольцу подскочили сразу четверо, заломили руки.
Пристань на Каме еще строилась. У берега приткнулось несколько стругов и лодок. Кроме лабаза, на берегу стояли еще три-четыре деревянных склада, два строились. Стучали звонко топоры, у готовых складов суетились работные люди, туда-сюда катили бочки, носили тюки, ворохи звериных шкур, подвозили на телегах бадейки с медом, маслом.
У единственного пока бревенчатого причала стояло довольно большое парусно-весельное судно.
На палубе под матерчатым тентом пили холодный квас владыки здешних мест — сам Аника Строганов и его старший сын Семен. Аникею под шестьдесят, он в холстяной мужицкой рубахе до коленей, Семену 35.
— Решил я — сию новую нашу слободу тебе, Семен, под начало дать, — проговорил Аника, сдувая с кружки пену. — А Сысоя отряжаю те в помощники.
— Беды не вышло бы, батюшка. Царь покуда эти места нам не пожаловал.
— Пожалует, куда денется…
— Да места уж больно лешии, — недовольно сказал Семен. — Сибирские татары близко.
— Оно так. Да рассолы-то какие тут богатые! Для начала три-четыре варницы поставим. А татары все ж таки за Камнем. Ну, острог построим, дюжины три-четыре стрельцов для обороны посадим. Леса тут должны быть сильно звериные. Седни Сысой должен прибыть, дак он обскажет.
— Да, вон, кажись, плывут, — сказал Семен.
Из-за поворота реки показались струги Сысоя.
— Ага, — кивнул Аника, встал, надел какой-то старый мужицкий армяк, остатки седых волос прикрыл войлочной шапкой. — А потом надобно бы пощупать, нет ли тут, в землице-то этой, серебришка-золотишка…
* * *
Со струга сбежал Сысой, бухнулся в ноги Анике. Строганов постучал костылем по его согнутой спине, будто приветствуя, спросил:
— Ну, каково сплавал?
— Хорошо, батюшка Аникей Федорович. Зверья в тутошних лесах видимо-невидимо. Соболей, да куниц, да лисиц, да разной прочей рухлядишки мы изрядно добыли.
Двое казаков волокут связанного по рукам и ногам, избитого в кровь Ермолая, бросают под ноги Анике.
— А эт что за соболь?
— На защиту вонючих вогулишек кинулся, как пес. Чуть на кровавый бунт их не поднял! — доложил Сысой.
— Ишь ты… — даже будто одобрительно протянул Аника, носком сапога приподнял его голову. — Кто таков?
— Тутошний он. Ермошкой Тимофеевым зовется. Охотник я, грит, вольный.
— Вольный? — усмехнулся Аника. — А чьих он родителей?
— Да они вроде померли у него.
— А вот, батя, и куничка, — усмехнулся и Семен.
Это казаки приволокли и бросили на камни скрученную Алену.
— Батюшка, милостивец! — сразу зарыдала Алена, сумев как-то встать на колени. — Прости ради Христа Ермошку! В вечную кабалу к тебе пойду…
— Замолчь, Алена! — прохрипел Ермолай. — Сбереги свою волю!
— Ишь, не велит, — усмехнулся Аникей. — А кто он тебе — сват, брат?
— Невеста, вишь, его, — презрительно бросил Сысой. — И спомощница. А этот — тож бунтарь! — Сысой пнул только что кинутого на камни Ивана Кольца.
— Ну, я те пну! Я те пну, попомни! — взъярился обкрученный веревками Кольцо, крикнул Аникею: — Вели развязать, меня!
— Ишь, разгневался, — скривил губы Аникей.
— Оковать всех, да в шахту, — подал голос Семен.
— Не посмеешь! Мы не кабальники ваши! — вскричал Ермолай.
— Девку, ладно, отпустим. Развяжите ее. А этих — в железа! — распорядился Аника.
— Меня? В железа? — закричал Кольцо, пытаясь встать с земли. — Я волжский казак… По найму срок у вас дослуживаю. По какому это праву…
— А вот по такому! — Аника Строганов показал сжатый кулак. — Развольничался тут.
— Это тебе не на Волге разбойничать, — усмехнулся Семен.
Аника пошел было прочь. Освобожденная от пут Алена упала ему под ноги, охватила пыльные сапоги, подняла мокрое от слез лицо:
— Батюшка! Смилуйся над Ермошкой!
— Пшла! — взвизгнул Аника, выдернул ногу из рук девушки.
Алена рыдает на песке.
— А девка-то — краля, батюшка, ты глянь, — ухмыльнулся Семен.
— Ты гляди у меня, кобель!
Семен Строганов в ярком татарском халате, подбитом соболем, стоял на коленях перед иконостасом, истово молился и бил поклоны. Растворилась крепкая дверь, обитая железом, в помещение задом протиснулся Сысой, потом двое стражников. Они внесли завернутого в рогожу и обмотанного веревкой человека, который бился в их руках, как невиданная сильная рыбина.
— Ни одна живая душа не видела, — шепнул Семену Сысой.
— Тут кладите, — указал Строганов на пол. — Ступайте.
Помещение напоминало глухой склеп, но убранный богато — полы застланы медвежьими шкурами, стены завешаны восточными коврами, в углу золотом горели оклады иконостаса, светилась лампада. У стены стояла немыслимой работы широкая деревянная кровать с пышной постелью. А больше в комнате ничего не было — ни стола, ни стульев, ни шкафов.
Семен нагнулся, распутал веревки, распахнул рогожу. Алена лежала со связанными со спиной руками в летней застиранной рубахе. Сказать что-либо не могла — рот ее был заткнут тряпкой.
Не обращая внимания на ее хрипы и стопы, он поднял Алену с пола, шагнул к кровати, положил девушку на постель. Потом развязал халат, скинул его, сбросил с ног меховые домашние туфли. Вынул у нее кляп изо рта.
— Будешь умницей — озолочу. Ну, будешь?
— Развяжи… мне… руки, — слабым голосом попросила Алена. Она с трудом приподнялась… — Ну?! Совсем затекли.
— В шелка тебя одену. — Он развязал на ее руках крепкую бечевку. — С золота кормить буду.
И вдруг Алена, растиравшая занемевшие запястья, обеими руками мертвой хваткой впилась ему в горло.
— Ах… ты… — только и сумел выдавить Строганов, глаза его полезли из орбит. Он пытался оторвать от своего горла ее пальцы, но не смог. Хрипя, он задергался, свалился с кровати, стащил за собой Алену, и только там, на полу, сумел освободиться от ее рук, отшвырнул девушку в угол.
— Волчица дикая! — прохрипел он, стирая ладонями проступившую на шее кровь. — Лютой казнью тебя сказню! Лютой!
Наглухо заклепанные кандалы на ногах были желто-зелеными от сырости.
Высохшие до неузнаваемости, обросшие Ермолай и Иван Кольцо в темной сырой шахте черпали тяжелыми деревянными черпаками мокрый песок и вываливали его в большую бадью.
— Гля-ко, Ермолай! — воскликнул вдруг Иван. На крае его черпака, который он хотел опрокинуть в бадью, болтался короткий обломок проржавевшего кинжала.