Гвендолин никогда не позволяла мне держать в доме огнестрельное оружие. Она говорила, что лучше позволить ворам все вынести, чем погибнуть в перестрелке, – она брала в расчет только нас самих, но не вещи. И я шестьдесят лет уважал ее желание. Но теперь я купил маленький пистолет, коробку патронов и запер их в своем письменном столе до тех времен, когда болезнь жены зайдет настолько далеко, что она перестанет меня узнавать. Я решил, что, когда этот день настанет, пущу пулю в голову сначала ей, а потом себе... Но я знал, что не смогу. Себе – да, но женщине, в которой заключалась вся моя жизнь, – никогда.
* * *
Мы познакомились в колледже. Она была отличницей, а я не слишком успешным спортсменом: в футболе запасной защитник, которого вызывают на поле в самую последнюю очередь, в баскетболе подмена для форварда. Здоровенный, сильный и туповатый парень, но она во мне что-то нашла. Я обратил на нее внимание в кампусе – такую хорошенькую девушку невозможно не заметить, но она общалась с умниками, и наши дорожки почти не пересекались. На первое свидание я пригласил ее лишь потому, что поспорил с товарищем из студенческого землячества. Он поставил десять долларов на то, что она не станет тратить на меня время. Я никогда не узнаю, почему она согласилась, и в следующие шестьдесят лет я ни разу не пожалел, что с ней связался. Если у нас водились деньги, мы их тратили, если нет – были точно так же счастливы, просто умеряли свои аппетиты и меньше путешествовали. Мы вырастили троих детей, отпустили их в мир, пережили смерть одного и разлуку с двумя другими, которые уехали и зажили собственными жизнями. Так все вернулось на круги своя, мы опять остались вдвоем.
И теперь один из нас терял себя – день за днем, минута за минутой.
* * *
Однажды утром она заперла дверь ванной и не смогла вспомнить, как ее открыть. Я по другую сторону двери пытался объяснять, но она так перепугалась, что не слушала. Я пошел звонить в пожарное депо, а она появилась рядом и спросила, зачем я им звоню и что горит.
– Она не помнила, что заперлась, – пояснил я доктору Кастльману на следующий день. – Вначале она не смогла справиться со щеколдой, которую легко отпирает трехлетний ребенок, а затем открыла дверь и тут же забыла, как только что с ней мучилась.
– Именно так развивается ее болезнь, – ответил он.
– Когда она перестанет меня узнавать?
Кастльман вздохнул.
– Не знаю, Пол. Вы самое важное в ее жизни, самое неизменное, поэтому вас она забудет в последнюю очередь. – Он опять вздохнул. – Может пройти несколько месяцев или несколько лет, а может, это случится завтра.
– Несправедливо, – проворчал я.
– Да, несправедливо, – ответил он. – Я осмотрел ее и, раз уж на то пошло, для женщины такого возраста физическое здоровье у нее отменное. Сердце и легкие работают хорошо, давление в норме.
Еще бы у нее давление было не в норме, с горечью подумал я. Она же не размышляет днями напролет, что будет, когда ее перестанет узнавать человек, с которым она прожила всю жизнь.
Затем я осознал, что она большую часть своего времени вообще ни о чем не размышляет, и почувствовал себя виноватым в том, что жалею себя, тогда как это ее разум и память ослабевают все быстрее и быстрее.
Две недели спустя мы ездили в продуктовый магазин. Она отошла за чем-то – кажется, за мороженым, а когда я взял все, что нужно, и отправился в отдел замороженных продуктов, Гвендолин там не оказалось. Я огляделся, проверил соседние ряды – безуспешно.
Я попросил сотрудницу магазина посмотреть в дамской комнате – там тоже никого не было.
Меня потихоньку начала охватывать паника. Я собрался идти на парковку искать Гвендолин там, но тут в магазин зашел полицейский, очень вежливо ведя под руку мою жену.
– Она бродила в поисках своей машины, – объяснил он. – «Нэш Рамблер» 1961 года.
– Уже сорок лет, как у нас нет этой машины. – Я повернулся к Гвендолин. – Ты в порядке?
На ее лице блестели дорожки слез.
– Прости, – проговорила она. – Я не помню, где мы припарковались.
– Все хорошо, – ответил я.
Она продолжала плакать, повторяя, как ей жаль. Очень скоро на нас смотрел весь магазин, и управляющий предложил отвести Гвендолин в свой кабинет, чтобы она там передохнула. Я поблагодарил его и полицейского, но, решив, что нам лучше отправиться домой, проводил жену к «Форду», на котором мы ездили последние пять лет.
Когда мы завели машину в гараж и вышли из нее, Гвендолин остановилась и принялась рассматривать «Форд».
– Хорошая машина, – сказала она. – Это чья же?
* * *
– Специалисты ни в чем не уверены, – говорил доктор Кастльман, – но считают, что дело в бета-амилоидах. У больных Альцгеймером или синдромом Дауна находят избыток этих белков.
– А вывести или нейтрализовать их как-то можно? – поинтересовался я.
Гвендолин сидела в кресле, уставившись в стену и нас не замечая. С таким же успехом мы могли бы находиться в тысяче миль.
– Если бы это было так просто, проблему бы давно решили.
– Значит, дело в белках. Они поступают с какой-то пищей? Какие-то продукты, которые ей лучше не есть?
Доктор покачал головой.
– Существуют разные белки. С этим мы рождаемся.
– Он в мозге?
– Он формируется в спинномозговой жидкости.
– А нельзя его оттуда извлечь? – не унимался я.
Он вздохнул.
– К тому времени, как у человека выявляются нарушения, уже слишком поздно. В мозге образуются бляшки, и как только это происходит, болезнь становится необратимой. – Он устало замолчал. – По крайней мере, сейчас необратимой. Когда-нибудь ее научатся лечить. Нужно только найти способ замедлять процесс, пока он не зашел далеко. Не удивлюсь, если мы справимся с этим недугом уже через четверть века. Настанет день, когда бета-амилоидные нарушения будут выявлять и корректировать еще в утробе матери. Медицина не стоит на месте.
– Но помочь Гвендолин она не успеет.
– Нет, не успеет.
* * *
За следующие несколько месяцев она уже постепенно перестала осознавать, что у нее Альцгеймер. Она больше не читала. но все время смотрела телевизор, причем больше всего любила детские передачи и мультфильмы. Заходя в комнату, я слышал, как моя восьмидесятидвухлетняя любимая подпевает «Клубу Микки Мауса». Было такое чувство, что если по телевизору будут транслировать картинку проверки качества сигнала, она будет смотреть на нее часами.
И вот настало утро, которое я со страхом ждал: я готовил ей завтрак – хлопья, она их видела в телерекламе, – а Гвендолин посмотрела на меня, и я понял, что она меня не помнит. В ее глазах не было страха или любопытства, но не было и малейшей искры узнавания.
На следующий день я отвез ее в специализированное заведение для страдающих старческим слабоумием.
* * *
– Сочувствую, Пол, – сказал доктор Кастльман. – Но это в самом деле к лучшему. Ей нужен профессиональный уход. Вы похудели, потеряли сон и, откровенно говоря, ей сейчас все равно, кто ее кормит, купает и лечит.
– Зато мне не все равно! – сердито буркнул я. – С ней обращаются как с ребенком!
– Она и стала как ребенок.
– Она там уже две недели, и я не заметил, чтобы они хотя бы попытались с ней общаться.
– Ей нечего сказать, Пол.
– Есть, – возразил я. – В глубинах ее мозга что-то да есть.
– Ее мозг не тот, что прежде. Вы должны посмотреть правде в лицо.
– Я слишком быстро от нее отказался. Должен быть способ с ней общаться.
– Вы взрослый, а она, несмотря на внешний облик, четырехлетний ребенок, – мягко сказал Кастльман. – У вас больше нет ничего общего.
– У нас целая жизнь общая!
Дальше его слушать я не мог и вышел из кабинета.
* * *
Я решил больше не полагаться на доктора Кастльмана и обратился к другим специалистам. Все сказали мне практически то же самое. Один даже показал лабораторию, где проводят всевозможные химические опыты с бета-амилоидами и другими веществами. Опыты обнадеживали, но продвигались не настолько быстро, чтобы их результаты успели помочь Гвендолин.