Мое тело – мой храм, святилище, коему нужны постоянные внимание и забота. Отсутствие молекулярных каналов, направляющих электронные импульсы от нерва к мозгу, говорит о том, что мой организм не может сам о себе позаботиться. Поэтому эту заботу должна проявлять я. Люди с такой же особенностью, как у меня, не могут пользоваться осязанием. Вместо него мы вынуждены полагаться только на зрение, слух, вкус и обоняние.
– Победа духа над плотью, – часто повторял мой отец-генетик. – Нужно постоянно тренировать свой дух, чтобы одержать победу над плотью.
Когда мне удалось дожить до тринадцати и не умереть от теплового удара, внутренней инфекции или несчастного случая, отец смог продвинуться на шаг вперед в своих исследованиях. По статистике, во всем мире от невосприимчивости к боли страдают несколько сотен детей, но из них лишь сорок доживут до зрелого возраста. Изучение этих случаев открыло еще ряд негативных моментов неспособности чувствовать физический дискомфорт. К примеру, многие из таких детей имеют трудности при общении со сверстниками, замедленный эмоциональный рост и ограниченные коммуникативные навыки.
Приемный отец тут же произвел мою полную психологическую диагностику. Могла ли я проникнуться чувствами к окружающим? Распознать страдание на лице незнакомца? Адекватно реагировать на беды других людей?
В конце концов, если ты ни разу не плакала из-за пореза, будешь ли ты страдать, когда твоя шестнадцатилетняя лучшая подруга внезапно оборвет все связи и назовет тебя уродкой? Если ты можешь спокойно пройти несколько километров на сломанной ноге, сдавит ли твое сердце от боли, когда на свой двадцать третий день рождения получишь от родной сестры первое за долгие годы письмо со штемпелем из исправительного учреждения?
Если ты в жизни ни секунды не билась в настоящей агонии, что будешь испытывать, когда твой приемный отец, испуская последний вздох, сожмет твою руку и едва слышно прошепчет:
– Аделин… Это… Боль.
Когда я стояла на похоронах совсем одна, мне казалось, что я ее чувствую.
Тем не менее я дочь своего отца, дочь ученого, и понимаю, что нельзя ни в чем быть уверенной до конца. Я решила продолжить его дело: стала учиться по первоклассной докторской программе, ставить различные эксперименты и проводить исследования.
Боль стала делом всей моей жизни.
Весьма полезная специальность, и причин выбрать ее было предостаточно.
* * *
Когда я подъехала к дверям Массачусетского исправительного центра, сестра уже ждала меня. Я отметила время прихода, сдала сумочку в камеру хранения и встала в конец небольшой очереди, чтобы пройти через контроль. Двое охранников, Крис и Боб, приветствовали меня как старую знакомую. Боб проверил детектором мой медицинский браслет, то же самое он делал в каждый первый понедельник месяца. Затем Мария, третий сотрудник охраны, проводила меня в комнату свиданий. Сестра уже находилась там, она сидела на стуле, ее руки, как обычно, были в наручниках.
Мария кивнула, и я вошла в комнату – небольшое пространство восемь футов на восемь с двумя оранжевыми пластиковыми стульями и деревянным столом посередине. Шана, прямо как опытный преступник, сидела спиной к бетонной стене, которая должна была служить ей психологической защитой, и смотрела в коридор через единственное окошечко в двери.
Подвинув свободный стул, я села перед ней, спиной к выходу и к проходящим по коридору людям. Я медлила, пытаясь устроиться поудобнее и принять наиболее непринужденную позу. Прошла минута. Другая.
Сестра первая нарушила молчание:
– Сними пиджак.
Она сказала это чересчур отрывисто. Что-то разозлило ее. Скорее всего, еще задолго до моего визита, но это вовсе не означало, что на меня нельзя сорваться.
– Зачем? – В отличие от нее, я держалась намеренно спокойно.
– Черный тебе не идет. Сколько раз еще повторять? Он тебя старит.
И это я слышу от человека, одетого в грязно-синюю робу, с сальными волосами до плеч. Не говоря уже о горящих безумием глазах. Возможно, когда-то Шана и была симпатичной, но годы жизни в тяжелых условиях и нехватка солнечного света взяли свое.
Я все-таки сняла свой приталенный блейзер от Анны Тейлор и повесила на спинку стула, оставшись в сером джемпере. Сестра уставилась на мои руки, закрытые рукавами. Затем ее карие глаза буквально впились в мои, она сделала несколько вдохов, как бы принюхиваясь.
– Не чувствую запаха крови, – произнесла она наконец.
– К чему это разочарование в голосе?
– Послушай, я провожу в этой дыре двадцать три часа в сутки, пялясь на вонючие белые стены. Могла бы порадовать меня хотя бы легкими порезами.
Шана уверяет, что она может чувствовать боль вместо меня. Сестринская связь, этому нет научных обоснований. И все же было уже три случая, когда через пару часов после возвращения от нее я обнаруживала у себя на теле синяки и ссадины, о которых она меня предупреждала, хотя и не могла видеть их.
– Тебе бы пошел пурпурный, – продолжила Шана. – Ты живешь на воле, так что наслаждалась бы жизнью, Аделин. Может, расскажешь что-нибудь поинтереснее. Надоела эта твоя дурацкая работа, пациенты, исследования и прочая муть. Расскажи лучше о накачанном мачо, срывающем розовый лифчик с твоей мелкой груди. Пожалуй, тогда я даже стану радоваться этим ежемесячным визитам. Сексом же тебе можно заниматься?
Я промолчала. Она задает этот вопрос уже далеко не в первый раз.
– Думаю, да. Удовольствие-то ты еще как чувствуешь, а вот боль – нет. Боюсь, это значит, никаких садо-мазо- игр. Сочувствую, подруга.
Шана произносила каждое слово с полным равнодушием. Ничего личного. Она разговаривает так, потому что не умеет по-другому. И никакое лишение свободы, никакие лекарства и сестринская любовь никогда не смогут это изменить. Шана прирожденный хищник, истинная дочь своего отца. В четырнадцать лет она убила сверстника и попала за решетку. Там она убила сокамерницу и двоих надзирателей за компанию. После этого ее упекли сюда.
Можно ли любить такого человека? C профессиональной точки зрения замечу, что Шана, как существо глубоко антисоциальное, а также страдающее от расстройства личности, является всего лишь интересным предметом для исследования. А как сестра вынуждена признать, что, кроме нее, у меня больше никого нет.
– Мне сказали, ты начала рисовать. – Я решила сменить тему. – Суперинтендант МакКиннон говорит, что твои первые картины отличаются высокой степенью детализации.
Шана только пожала плечами, комплименты – это не для нее.
Она стала принюхиваться.
– Ты не пользовалась духами, но одета по-деловому. Значит, сегодня тебе еще надо на работу. Сразу отсюда поедешь в офис. Побрызгаешься в машине? Надеюсь, твои духи смогут перебить аромат местного парфюма?
– Мне казалось, тебе не нравится говорить о моей работе.
– Ну так больше-то не о чем.
– Погода.
– К черту ее. И тебя туда же. Я в курсе, сегодня понедельник, но это не значит, что я должна целый час тут торчать в роли твоего подопытного кролика и объекта для жалости.
Я промолчала.
– Я уже устала, Аделин. Ты. Я. Каждый месяц ты приходишь сюда, чтобы похвастаться своим талантом дерьмово одеваться, а я должна сидеть здесь и все это терпеть. У тебя полно пациентов, так займись ими, а меня оставь в покое. Убирайся! Слышишь? Катись отсюда! Я не шучу!
В дверь постучали. Мария, наблюдавшая за нами через окошко, заглянула проверить, все ли хорошо. Я не обернулась, продолжая смотреть только на сестру.
Ее вспышки меня не волновали. Я уже давно привыкла к этим проявлениям враждебности. Ярость – единственная эмоция, на которую Шана способна, и она служит ей как для защиты, так и для нападения. К тому же у моей сестры достаточно поводов меня ненавидеть. Дело не только в том, что я оплачивала ее лечение, и даже не в моей генетической особенности. Когда я родилась, маме пришлось уделять мне слишком много внимания, и времени на Шану у нее не оставалось.