Жгло глаза.
Мне казалось, что сквозь меня идут бесконечные колонны по пыльным летним дорогам, я лечу на бреющем, я грудью ловлю цепочку трассирующих пуль, меня засыпает землей, снегом и давит гусеницами танка, я горю и умираю, и снова встаю, и хриплю, и давлюсь кровью, меня несут, я тону, какая-то девчонка бинтует мне голову, в моем животе - дыра, отдача противотанкового ружья с размаху бьет в плечо.
Одесса, Тернополь, Киров, Харьков, Москва...
Голос Петра Игнатьевича звучал во мне: "Были захвачены Литва, Латвия, Эстония, Белоруссия, Молдавия, большая часть Украины. Это которые сейчас независимые. А тогда наши, наши! Сотни тысяч людей были угнаны в Германию. Миллионы оказались на оккупированных территориях. Очень тяжело было, ребята. Очень. Но выстояли. В сорок первом выстояли, когда, казалось, нет уже ни сил, ни возможностей выстоять. Зубами цеплялись за свою землю. Жили ненавистью и будущей победой. Намертво встали под Москвой! Намертво встали за Ленинград! Девятьсот дней держались люди в блокаде, в голоде, в холоде, под постоянными бомбежками.
И твари дрогнули!
Зимой сорок второго-сорок третьего для них случился Сталинград. А потом были Курск и битва за Днепр, и мы медленно, но неумолимо погнали фашистов назад, дом за домом, километр за километром, город за городом освобождая свою страну, чтобы в сорок пятом прихлопнуть гадину в самом ее логове.
Девятого мая..."
За моей спиной кто-то выбросил пластиковый мешок в контейнер, и я взял себя в руки и выбрался из арки. Выпрямился, вытер глаза.
Все, хватит ныть.
Костяшки были в крови. По темному небу плыли темные облака. Горели редкие фонари. В окнах домов изменчивым светом мерцали телеприемники.
Посасывая разбитые пальцы, я подумал, что надо что-то придумать на девятое мая, чтобы показать людям, какой это на самом деле день.
А то - восьмое...
День памяти вместо Дня Победы.
"Проснитесь! - чуть не крикнул я окнам. - Мы еще не проиграли! Пока помним, мы... Я еще не сдался и не дам сдаться вам всем! Мы брали Берлин! Мы, а не американцы. Нарисовали флажок, перерисовали... А победители - мы! Слышите?"
- Костик! - встретила меня мать в прихожей. - Что ты так поздно?
Под ее чуть рассеянным взглядом я скинул ботинки, снял куртку и, пряча разбитые костяшки в кармане, завернул в ванную.
- Разбирали полеты у Петра Игнатьевича, - сказал я оттуда.
- Ей-богу, зачем вам это? - возникнув в дверном проеме, покачала головой мать.
Она подала мне полотенце.
- Потому что День Космонавтики, - сказал я.
- Будто других дней нет!
- Это же наш праздник, мам!
- Это понятно, - мать, послюнявив пальцы, вытерла мне грязь на скуле под глазом. - Весь измазался со своими полетами.
- Люди должны помнить.
- Заботливый какой! Иди ешь.
- Я не голоден.
- Поговори мне! - мать стукнула меня пониже спины. - Вымахал, а ума нет. Живо! Третий раз уже разогреваю.
- Сейчас.
Я сунул голову под струю холодной воды.
На кухне за столом в своем любимом углу сидел отец, водя пальцем по планшету. Небритое лицо его кривила усмешка.
- Привет, - сказал я ему.
- Здорово! - отец бросил на меня взгляд. - Свежую серию "Сомбалины" пропустил. Слушай, хорошая серия.
- По тридцатому разу одно и тоже.
Я сел напротив, повернувшись спиной к работающему телевизору, взял из корзинки кусок пшеничного. Мать налила мне миску супа и поставила в микроволновку.
- А вот не скажи! - возразил отец, выключая планшет и наклоняясь ко мне. - Там Ле Патр, француз, толстый такой, задумал комбинацию, как развести семейство на "бабки". Он нанимает одного мужика, бывшего военного, чтобы тот проник в дом и выкрал договор, который Кирилл заключил с Пауэром...
- Па-ап, - протянул я.
- Что?
- Он посмотрит, если ему надо будет, Витя, - сказала мать, потрепав меня за плечо. - Пусть поест.
- Пусть, - согласился отец. - Но эти фейерверки его до добра не доведут.
Звякнула микроволновка.
- Это был запуск, - сказал я, убирая руки, чтобы мать поставила на стол пышущую паром миску. - На День Космонавтики.
- Видел. Показывали по городскому каналу.
- Ну и? Круто же! - сказал я, кусая хлеб.
Отец посмотрел скептически.
- Девку бы нашел!
- Он найдет, найдет, - сказала мать, оглаживая мне челку.
Я мотнул головой и уткнулся в миску.
Несколько секунд я усиленно работал ложкой, выхлебывая суп, вылавливая куски жирного мяса и заедая их хлебом.
Телевизор за спиной напористо предлагал то прокладки, то шоколадные батончики, то средства от простуды.
- А пальцы где оббил? - спросил отец.
- На празднике, - соврал я.
- Я вот понять не могу, на хрена это вам сдалось?
- Это же ради памяти.
- И чего эта память? К чему она? Она что, делает нашу жизнь лучше? От десятка петард, взорванных над парком, что-то изменилось в стране? Нет, сын. Человеку нужны две вещи: работа и семья. Все! А там уже появляются и комфорт, и всякие прибамбасы, облегчающие существование, всякие посудомойки, хлебопечки, компьютеры.
Я поднял на отца глаза. Располневший, лысеющий в свои сорок два, он уже снова что-то смотрел с планшета.
- Этим нас и купили, - сказал я.
Отец причмокнул, словно ожидал этой моей реплики.
- В тебе сейчас говорит обыкновенный юношеский максимализм. Болезнь личностного роста. Ты превращаешься из ребенка во взрослого, происходит ломка поведенческих стереотипов и мироощущения, которая характеризуется отторжением родительского авторитета. Так ты ищешь самостоятельности и своего места в жизни. Это нормально, Костя. Здесь все написано.
Он развернул ко мне планшет.
- Пап, - я закрыл статью, рыжие буковки ладонью, - я говорю о другом! Я о том, что мы променяли свое прошлое на это...
Я замялся, не зная, как сказать, чтобы прозвучало не слишком грубо. Не дерьмо же!
- Болото, - подсказал отец.
- Да!
- Костик, ты не прав, - сказала мать. - Я пошла в гостиную, скоро "Все начистоту" начинается. Не хочу пропустить.
Она вышла из кухни, шлепая тапочками по ламинату.
- Дурак ты, Костя, - сказал отец.
Я отставил тарелку.
- Пап, ты не понимаешь...
- Вкусно? - перебил меня отец.
- Да, но это...
- А мог перебиваться с хлеба на воду. В нашей жизни нет ничего плохого. Обычная жизнь. Все люди так живут.
- А космос? - спросил я.
Несколько секунд отец, подняв голову, смотрел в телевизор, на котором, судя по звукам, что-то чавкало, фыркало и смешно пищало. Не обернуться и не посмотреть, что там такое, было невозможно.
Оказалось, какая-то многоножка жрала чипсы.
- Знаешь, что? - сказал отец, когда многоножку сменила реклама подгузников. - Космос надо оставить специалистам. Это их работа.
- А мы? Кто тогда мы?
- Люди. Я - оператор насосной станции. Ты - будущий менеджер. Мама у нас - замечательная домохозяйка и волонтер.
- Но для чего мы тогда живем, если никуда не стремимся? - крикнул я.
- Костик, тише! - потребовала из гостиной мать.
Мне пришлось понизить голос.
- У нас же все отобрали. Всю нашу историю. Все наши победы. Все то, что завоевывали или совершали наши предки.
- А, может, это и к лучшему?
Зеленые глаза отца смотрели бесхитростно и тепло.
- Прикинь, что мы получили взамен, Костя. Мир, - он принялся загибать пальцы, - спокойствие, достаток, продуктов - ешь не хочу, развлекайся до упаду, клубы, "темпоры", виртуалка, интерактив. Постиндустриальная эпоха, Костя, повальная автоматизация производственных процессов. Рай на земле.
- Пап, ты уверен? - спросил я.
Отец кивнул.
- Костя, это везде и всюду. Я же все-таки читаю новости.
- И в космос не надо?
- Живи в свое удовольствие.
- Но про восьмое мая ты знаешь?
- Американцы взяли Берлин, - улыбнулся отец. - Конец Второй Мировой. День памяти. Вот уж что надо помнить. Мы, извини, с боку припека, пока Сталину кланялись, Соединенные Штаты с фашизмом воевали.