Рассказ помещика
ДО ТОГО, я очень любил, как начнут про разное там, «потустороннее», а сам посмеивался. Самые верные люди сообщали о таинственном, что случилось с ними, и при всех ухищрениях трезвого ума никак нельзя было объяснить те случаи естественной причиной, но все-таки оставалась некая для ума лазейка: да, пока необъяснимо, но со временем наука все это объяснит, и так далее. Ну, если бы полвека тому сказали, что вот Петр Иваныч чихает в своей «Богдановке», и в ту же секунду услышат его во всех пунктах земного шара… ну, кто бы мог поверить? А теперь проще чего нельзя, и даже надоело слушать про пудру-империал, из-за тысяч верст. Так вот, я всегда находил лазейку, чтобы укрыться от этого «потустороннего», и даже чувствовал оскорбление моему светлому уму и естеству, тем более, что по образованию я естественник. Но с того случая в овраге приемлю радостно, и одного только понять не могу, почему такое благоволение — и не по адресу? Избранники-то не очень достойные попались. Впрочем, там бухгалтерия особая.
А случилось со мной вот что.
Помните, господа, по нашему уезду Григория Афанасьевича Спирько, или, как его прозывали Спирток. Человек отчаянный, промотал все имения, — из земских начальников Столыпин его убрал, — остряк и великий циник. О себе не распространяюсь, но… во святые не попаду, наверное. Во всем грешен, а самое слабое во мне — великий чревоугодник-эстет.
Какие обеды закатывал бывало. И фамилия наша знаменитая: Пра-едалов. Не «про», а «пра»: потомственное закрепление, как «пра-щур». И вот, этот самый Спирток и аз грешный, в один прекрасный день, или, вернее, ночь, испытали душевное сотрясение.
Было это ровно четверть века тому назад, до войны. Оба сравнительно еще молодые, с видом на будущее. У Спиртока назревала умирающая тетка с домами в Саратове и большим имением на Волге. Я собирался жениться на милой девушке с состоянием и всю зиму провел в Москве. Свадьба наша была назначена на красной горке, и в феврале, помню, приехал я в свое «Прибытково», в С… губернии, оформить дело с банком и привести дом в порядок. Все наладил и собирался завтра в Москву. И нанесла нелегкая Спиртока. Приехал денег перехватить до «тетки». Денег я не дал, угостил завтраком, сыграли с ним на биллиарде, и пришло мне с чего-то в голову… от гостя хотел избавиться? — «а не махнуть ли к Лихотиным, в «Копылевку»? А они всегда к великому посту приезжали из С… к себе в деревню, оздоровиться. Чудесный у них повар, отменная всегда рыба, свои промысла на Каспии, заветный погреб, запасы бургонских вин, от какого то обедневшего маркиза… Ну, Спирток — с моим удовольствием, размечтался. Я и о лихтонской кулебяеке вспомнил, засосало под ложечкой, — айда. Хотел протелефонировать, а телефон молчит, столбы вчера бурей повалило. Ладно, на голову раз и званые перекрывают. Заметьте: низменный, так сказать, мотив поездки, — пожрать.
В легких саночках, парой. До «Копылевки» пятнадцать верст, рядышком совсем. Погода приятная, с просветцем, после вчерашней метели прихватило, ветерок с востока, степной, кусается.
Спирток был налегке, приехал на земских, в полудохе, в холостых ботиках, — ближайшие мы соседи. Я надел поддевку на барашке, тепло мне показалось, не забрал даже для ног тулупа, — а всегда, бывало, клали, вот подите, — совсем вышло по-городскому, валенок даже не надел, — час езды, дорога скатертью. За кучера взял Власку-кучеренка, совсем мальчишку. И о нем не подумалось, что в вытертом полушубке только. Стряпуха, его мать, крикнула ему, помню: «Власка, оделся бы, дурачок, потеплей, папенькин азям надел бы». Но Власка отмахнулся: «ну, далеко ли… путаться мне в нем!»
Выехали часу в четвертом. Прямая дорога, на село Вздвиженки, по-шел. Яблочными садами, в отлогий спуск. В садах просвечивало солнцем, к закату уж. Спустились, стали на взлобок подниматься, и тут, представьте себе, что видим. Оттуда, из-за взлобка, навстречу… зайцы! целая стая, штук пятнадцать… невидано. Мчат под изволок, к нам, летят через головы, будто за ними гонят. Что такое?!
Спирток ахнул, — «эх, ружьеца-то нет..!» Сиганули, чуть не под ноги лошадям. И что-то в ихнем гоне показалось мне жуткое, зловещее… что-то их пугануло где-то. А надо вам сказать, что за тем взлобком у меня скирды были у риг, зайцы к ним стаились, под вечер, покормиться. И что-то их вполошило там. Что такое?.. Власка и говорит: «ах, барин… зайцы-то нам как нехорошо перестегнули, путя не будет». Набрался примет дурацких.
Спирток ему стишок про зайца пропел, не очень скромный. И вдруг, стемнело, как сумерки. Вытянулись на взлобок — и ахнули. Вон чего зайцы всполошились: буран. Прямо стеной туча, да ка-ка-я..! И так дохнуло… как в грудь колуном всадило. За садами, за взлобком-то, нам не видно было, а тут сразу и… представление, как в театре. И прямо в лицо, сечет. Померкло, заволокло… одним словом — «буря мглою небо кроет»… помните, у Толстого парень из Пульсена-христоматии. Самое то. Поземка пошла, побежали белые вьюнки-юрки, как пуганые зайцы… завертело, завыло, и в бок, и сверху, и… свету божьего не видать.
Власка опять: «ба-рин… назад, может, лучше… юра какая взялась… вон они, зайцы то!..» До Вздвиженок пять верст, прямая дорога, — шпарь! Такое легкомыслие. А я знавал бураны наши степные, но тут, прямо, какое-то непонятное легкомыслие. И Спирток, руки потирает, крякает: вот, сейчас тряхнем под кулебячку, согреемся, с девицами потанцуем. А тут своя пляска пошла, так хватило, как иглами по бокам, насквозь. Степные бураны наши и новый тулуп пронижут, а на нас будто кисейка только. Спирток уж плясать начал, в холостых ботиках. И доха-то у него по швам поролась. — «А не вернуться ли», — говорит, — «что-то меня цыганским потом прохватывать начало…» Запросишься. — «Ворочай, Власка», — говорю, — Бог с ней и с кулебякой. Тот поворотил и… — «да где ж дорога-то?: — спрашивает. Нет дороги. За какие-нибудь двадцать минут попали мы в ад кромешный, в живую тьму. Как в театре: повернул кто-то ручку, трык!.. — кончилось освещение, тьма и тьма. Ночь — и грозящая музыка бурана. Ну, будто сон… Только-только садами ехали, солнышко золотилось в сучьях, вот-вот весенняя музыка начнется… — а тут..! куда-то движемся, в пустоту.
Промоины, овражки, по тряске слышно. Думаю — дубовый косячок найти, оттуда можно определиться, «Прибытково» мое в трех верстах, под изволок, лошади бы учуяли… — нет никакого дубнячка-кустика. Сооброжаю: промоины, трясет нас… это мы влево забираем, на Касогово — вправо надо. Велел правей. Власка мой тоже согласился: верно, на Касогово забрали. По ветру определиться? А ветер со всех концов, самая разъехидная крутень, вертит, несет, сечет, и мелко-мелко, едкой снеговой пылью, секущей, острой. И по-шло… будто совками в рыло, горстями, как из кулей… в груди как ножами роет, кончился воздух, дышать нечем, одна пустота ломучая. Ужасное это ощущение, когда кровь разламывает все ткани, кости, — кольями грудь ломает. Стало мне жутковато: в глазах зайцы, и такое, знаете, ми-стическое чувство, будто это не просто стихия разыгралась, а что-то живое, злое, сбивающее, гонящее. И как бы мне приоткрылся «таинственный лик вещей»: кто-то за ними кроется.
Сколько мы так вертелись… утерялся смысл времени. Минуты ли, часы ли, — будто выехали давно-давно. Вынимаю часы — не вижу. И пальцы закалели. Слышу — Власка мой что-то хлюпает, уши все потирает рукавицей, — «Ба-рин, ми-ленький…» — никогда так не говорил, — «замерзаю, варежки не взял, голые рукавицы… и снутри не греет, тюрьки только похлебал с хлебушком». Парнишка — сразу и заслабел. Втащил я его в санки, сам сел править. А куда — не знаю. И догадало меня опять на часы взглянуть: как-нибудь спичку чиркну, увижу время. Снял замшевую теплую перчатку, полез за спичками… хвать! — обронил перчатку. Где найти, в миг замело сугробом. Не усидишь: стегает, пригибает.
Засунул руку, повернулся лицом к саням. А там Спирток ботиками выплясывает, ругает Власку: все сено ногами затолок. А где там сено, — все снегом завалило. Насунул я Власкины рукавицы, а они как кора, смерзлись, тепла не держат. Руки онемели, вожжи у меня выпали, и думаю, — пропадем, вот она гибель-то, совсем просто. И оттого, что казалось простым и непременным, — стало жутко.