— Врут люди, – мгновенно ответил Баламут. – Больше.
— Да ведь так и надорваться недолго…
— То есть? – Кришна воззрился на него с некоторым изумлением и внезапно рассмеялся: – Дружище, уметь надо! Эх ты, апсарья погибель…
Флейта захихикала, а ее обладатель радостно протанцевал вокруг гостя пару кругов, восхищаясь неискушенностью апсарьей погибели… сам Пятистрелый Кама почернел бы от зависти, увидев танцующего Баламута, и Серебряный, подавив непокорные мысли, уставился в землю, разглядывая цветы, чьи венчики любовно никли к украшенным браслетами ногам.
Красивые цветы. Да.
— И… как же? – по-звериному встряхнувшись всем телом, поинтересовался лучник.
— Тайна, – легко ответил Кришна. – Впрочем, спроси, если любопытно… у них самих…
Поблизости хрустнула ветка.
И другая.
Потом за стволами хрюкнули и засопели.
Арджуна чуть не предложил добыть кабанчика, когда Кришна, нахмурившись, остановился.
— Это что еще такое? – недовольно прозвенел флейтист, обращаясь к кустам. – А ну выходи!
Ветки покорно затрещали, и из зарослей, путаясь в лианах и спотыкаясь, вышла растрепанная девица.
Смотрелась она в общем ничего – пухленькая, статная, пышноволосая; сари, насквозь мокрое от утренней росы, облегало завидные формы. Вот только глаза влюбленной пастушки были нехороши – круглые, дурные и не то чтобы глупые, а вовсе безмысленные.
Что, впрочем, для женщины неудивительно.
— Дурища! – строго сказал Кришна. – Ты что здесь делаешь?
Пастушка открыла рот, всхлипнула, но так и не смогла ничего сказать. То ли созерцание возлюбленного всецело занимало ее небогатый разум, то ли язык отнялся от любви и испуга.
— Спасу от них нет, – уронил Баламут. – Ну, что встала? Гость к нам пожаловал, подойди, приветствуй…
Девица, хлопая глазами, неуверенно подобралась ближе и стала, задыхаясь от переживаний. Влажный коровий взор был намертво прикован к прекрасному лику аватара. Флейтист, рассмеявшись, ухватил ее поперек стана и крепко поцеловал в губы.
Осчастливленная девица ахнула, обмякла и, отпущенная, мешком бухнулась в траву.
— Любят меня женщины, но не так, – потрясенно сказал Арджуна.
Кришна пошевелил обеспамятевшую пастушку ногой.
— Как угодно над ними выделывайся, все терпят, – с тенью брезгливости заметил он. – Пойдем. Меня, верно, заждались…
— А как же… – Серебряный кивнул на девицу.
— Очухается – прибежит, – равнодушно сказал Кришна.
С приходом гостя становище немедленно расцвело праздником. Каждое пожелание аватара немедленно выполнялось, каждая улыбка была истинным счастьем, каждый недовольный взгляд вызывал рыдания. Шатры оказались на удивление богаты, а угощение изысканно; радовало глаз обилие молоденьких девиц, которые, казалось, все как одна отдали сердца Баламуту, но и они мало напоминали сельских девственниц, – здесь явно услаждали царскую душу, а не ходили за скотиной.
Местная скотина щеголяла золотыми кольцами на рогах, а ожерельям быков мог позавидовать какой-нибудь небогатый царек; украшать же святых коров цветочными гирляндами было в обычае и у бедняков.
Флейтист танцевал меж пастушек-простушек, игриво щупая то одну, то другую – те хлопали коровьими ресницами и счастливо взвизгивали. Принаряженные красотки нежно поглядывали и на гостя; Баламут, расщедрившись, предложил сосватать парочку на ночь, но Серебряный весело отнекался.
“После забав с апсарами на смертных глаза не смотрят?” – поддел Кришна.
Арджуна неопределенно пожал плечами.
По мановению руки Баламута явились напитки и угощение, кто-то потащил циновки и широкие доски – собирать пир под открытым небом. К ночи ожидали дождя, но пока колесница Солнца стремила бег по чистой голубизне. За угощением последовали и песни. Щебетали вины, тихим бряцанием вторили им цимбалы, а чуть погодя одна из девиц тонким голоском завела песню о подвигах обожаемого властелина.
Кришна поморщился.
Чем дольше он слушал, тем кислее смотрел. Когда очередной неуклюжий, но вдохновенный куплет закончился и певунья переводила дух, флейтист резко поднялся с места и заиграл сам, оборвав старания восхвалителей. Те мигом побросали инструменты и с готовностью пустились в пляс.
Серебряный невольно засмеялся. Девушки раскраснелись от усердия и пороняли венки, парни увлеченно скакали телятами; флейта дразнила и звала в пляску, подсмеиваясь тайком. Озорная мысль скользнула в уши вместе с очередным разудалым коленцем – а не выйти ли самому, показать искусство небес? Танцевал Арджуна как бы не лучше, чем дрался… Он уже почти поднялся с места, когда Кришна, переводя дух, на мгновение отнял дудку от губ.
…слишком искренней была радость этих людей; слишком полным – забвение себя и готовность предаться всецело, душу распахнуть и бросить на потеху. Добро бы, как случается при дворах царей, веселье было притворным, купленным – так ведь нет.
По-настоящему.
Пускай простой люд, куда как далекий от кшатрийской гордости, пускай любят они своего Черного до посинения, – но нельзя же так.
Или можно?
Кришна едва заметно повел бровью и сменил мелодию.
…экстаз пренебесной страсти, сладкие тенета бытия, танцующая вечность – это лила, его божественная игра. Головокружение… долгий светлый звук, исторгнутый флейтой; звон браслетов, небосвод, усеянный звездами… не овладеть, даже совершив тысячу великих жертвоприношений, но придет в объятия… Высшее счастье. Единственная цель.
Сын Громовержца, восхищаясь искусством родича, не спеша отпил из чаши.
Мелодия оборвалась, и плясуны попадали в траву.
— Любят они тебя, – заметил Серебряный.
— Любят, – согласился Кришна, разглядывая флейту, словно колебался, продолжать веселье или нет.
— А ты их?
Флейтист взметнул глаза, непроглядно-темные, как две безлунные ночи. Судя по лицу собеседника, тот не думал лезть в душу, спрашивал из любопытства, – и сам уже понял, что сказал лишнего.
Баламут отвел взгляд.
Да, это не простодушный Ушастик… Красивое лицо Арджуны было отмечено печатью жизни царевичем – когда тебе услужают, перед тобой лебезят и лгут; когда властвуешь другими, но не принадлежишь себе. Владыка богов не наделил сына чудесными серьгами, делавшими душу владельца не подвластной никому, кроме него самого, но зато душа эта не подавалась глиной под пальцами…
— Скажи мне, родич, отчего ты покинул свою столицу, предпочтя дворцам шатры и землянки? – спросил царевич.
— Скажи мне, родич, это на небесах все высоким слогом выражаются, что ты простую речь забыл?
Арджуна улыбнулся с некоторым облегчением.
— Я, как-никак, с царем говорю…
— А я с кем говорю?! – вскинулся Кришна. – Вот именно, что надоело. А тебе – нет?
— Да я с детства привык, – пожал плечами лучник. – Такой уж порядок: даже если тебя сечь собираются, все равно иначе как “благородным царевичем” не назовут.
— Хорошо, хоть не Господом… – отчего-то тоскливо сказал Кришна.
— А тебя называли?
— Слышал, дурища эта пела?
Серебряный замолчал. День уже клонился к закату, плоть лугов источала пряный аромат. На западе горными хребтами возвышались тучи, подобные молочным коровам; их сосцы полнились дождем.
— А… каково это, – вдруг негромко спросил Арджуна, – быть аватаром?
— И почему меня все об этом спрашивают? – неожиданный взгляд насурьмленных глаз был ядовит, как удар змеиных зубов.
Ясные бездны.
Сумрак мировой ночи.
Глотка погибели.
И – неожиданно, цветком над пропастью, – флейта.
“Я – начало и исчезновение… я – прибежище… я – друг, сокровище, жизнь…”
…поцеловать сжавшиеся в нить пухлые губы, раскрыть насильно, запрокинуть темнокудрую голову, чтобы задохнулся, сомкнул веки, вцепился в плечи слабеющими пальцами… Серебряный отвел взгляд, опасаясь, что порочащее желание видно в его глазах, но опоздал. Длиннейшие ресницы Кришны опустились тем же движением, и аватар едва заметно улыбнулся.
— Вопрос за вопрос, – проговорил он прежним, спокойным и чуть насмешливым тоном. – Скажи мне, родич, правда ли, что на небесах ты пренебрег любовью знаменитой апсары Урваши, и ее проклятие лишило тебя мужской силы?