Гляжу, Серега из середины знак подает: кидай, мол. Бросил я камешек, промазал. Бросил посильней — опять мимо. Тогда уж я совсем большой камень взял, запустил изо всех сил. А камень скользнул вверх и улетел за мельницу. Ну точно как по воде рикошетом пропрыгал. И все, что я кидал, летело мимо. А один большой такой камень, который я обеими руками бросал, отлетел назад, словно от резины. Едва я отскочить успел.
Устал, аж руки заболели. Показываю Сергею: хватит, мол. А он мне рукой делает: отойди, дескать, подальше. Отошел я и вижу — пузырь снова расти начал. Деревце было молоденькое, так с него сначала все листья пообрывало, а потом и вовсе выдернуло с корнями. "Ну, — думаю, — силищу Серега изобрел! Пристроить бы ее на стройку, вместо бульдозера".
И тут началось непонятное. Машина, та, что настоящая, что в середине пузыря стояла, начала приподниматься да и совсем оторвалась от земли. Повисела немного в полуметре и пошла вверх, словно ее каким невидимым домкратом тянули.
Тут уж я совсем голову потерял. Чувствую: изобрел Серега что-то совсем особенное. Ничего не понимаю, а ору как мальчишка: виданное ли дело, чтобы автомобили как воздушные шарики летали.
И вдруг вижу, качнулась машина, наклонилась — и радиатором вниз. Словно из-под нее домкрат выбили. И пузырь лопнул, да так, что грохнуло, как из пушки, и кирпичи с мельницы посыпались.
Выволок я Серегу из машины. "Ну, — думаю, — голова, ноги целы, значит, все в порядке". А он без памяти лежит, неживой вроде. Сбегал я на дорогу, поймал попутку и повез его в больницу.
Дорогой он очнулся, заметался, как маленький.
— Где я? Где машина?
— Где ж ей быть, — говорю, — у мельницы. Одни колеса остались.
— Ступай, — кричит, — сейчас же! Собери все, никому ничего не давай.
Я, конечно, ни с места. Тогда он сам на дорогу стал кидаться. Держу я его и слезами плачу. Вижу ведь, что ему глаза открыть и то больно. Начал уговаривать:
— Друг ты мой сердечный, — говорю, — изобретатель дорогой. Ты меня знаешь? Так вот, лучше я руку там, у мельницы, оставлю, а последнюю гайку домой принесу… А машина, — говорю, — твоя — прямо ковер-самолет: метров на десять поднялась.
Обрадовался он как младенец.
— Ты хорошо видел?
— Еще бы не видеть, когда меня чуть камнем не шибануло. Да и синяки твои тому доказательство.
— Синяки к делу не пришьешь. А ты свидетель. Все приятней, что хоть не один знаешь…
В общем, сдал я его в больницу и помчался к мельнице. А там возле разбитой машины уже милиционер на мотоцикле. (Удивительное у них чутье на происшествия.) И уже дверцу открывает, рулетку достает, блокнот свой, хочет акт составлять. И вроде бы даже собирается Серегину машину в свое ГАИ тащить. Пришлось мне всю свою дипломатию в ход пустить.
— Дорогой, — говорю, — и любимый товарищ милиционер. Неужто в вашей конторе происшествий не хватает, что вы еще одно хотите на себя повесить? Здесь не трасса, не дорога проезжая, скорость никто не превышал, да и вовсе не было никакой скорости, претензий никто не предъявляет. Неужели, говорю, — хозяину возбраняется под настроение свою колымагу в металлолом отправить?
А милиционер есть милиционер, ему нужно, чтобы инструкции не пострадали.
— А ежели, — говорит, — он пьяным был за рулем? А ежели подфарники не горели? А ежели люфт у руля?..
— Какой люфт? Он ведь не по земле двигался, а по воздуху, по вертикали. Оттуда и свалился, сверху. А воздушные дороги — это уже не компетенция автоинспекции.
Вроде убедил. Но тут у милиционера любопытство взыграло. Пришлось объяснять ему все как есть. "А чего, — думаю, — бояться? Поверит — другом будет, не поверит — опять же реклама не помешает".
Договорились на том, что машину мы пока отвезем в сарай, запрем и опечатаем, чтобы никто ничего в ней не тронул. До случая, если вдруг, как выразился милиционер, откроются дополнительные обстоятельства. Что доложит он о происшествии, как полагается, и наведается в больницу и ко мне домой.
Все устроилось нельзя лучше. Вот только с Сергеем было плохо. Не знаю, как там по-медицинскому, а по-человечески тошно было нам обоим: не пускали меня к нему рассказать-успокоить. Пришлось опять использовать дипломатию, теперь уже с нянечкой, что его сторожила. Нянечки, известное дело, народ более сговорчивый, чем главные доктора. Пустила она меня на минутку. Ну а где минутка, там и пять — это же известно. Просидел я возле Сереги с полчаса, все рассказал в подробности.
— Это, — говорил Серега, — все из-за кошки-мерзавки. Испортила мне один аккумулятор, вот мощности и не хватило.
— Ничего, — успокоил, — ты только выздоравливай. Теперь я твою квартиру пуще глаза сторожить буду.
— А что толку? Машины-то нет. И денег нет.
— Ты, главное, не горюй. Как-нибудь выкрутимся. У меня там есть в заначке маленько. На мотоцикл копил.
Обрадовал его. Руку мне пожал как-то по-особенному.
— Ты, — говорит, — Пантелеич, если б не слесарем был, непременно вышел бы в изобретатели. Есть в тебе этакое… самоотречение, что ли? Ведь все новое на самоотречении замешивается и без него ничего не начинается…
Так и сговорились мы с ним. А когда двое сговариваются на доброе дело, это ж сами понимаете… Выйдет Сергей из больницы, купим мы другую машину и посмотрим, какой он, наш двор, с высоты. А потом отправимся в контору, которая изобретениями занимается, поставим автомобиль прямо на крышу, и пусть тогда попробуют не поверить. Пусть только попробуют…