– Попробуем?
– Попытка – не пытка, как говаривал вождь всех народов.
– Что у Худолея?
– Девушка пропала.
– Хорошая?
– Да.
– Тоже люфт?
– Нет, там все немножко хуже. Пропала одна деталь, а оставшаяся не имеет никакой ценности, все ее достоинства и недостатки сразу потеряли всякий смысл. Она попросту сделалась никому не нужной. В том числе и самой себе.
– Это печально. Будешь искать?
– Надо. – Пафнутьев поднялся, провел рукой по волосам жены, чуть подзадержал руку, но, устыдившись собственной слабости, прошел в комнату, опять приблизился к окну и уставился в мокрое ночное пространство. Но он уже не видел стекающих капель дождя по стеклу, вечерних огней, сполохов автомобильных фар. Перед глазами стояли затравленные глаза Худолея, но сказать, что они так уж растревожили его, заставили содрогнуться от сочувствия и желания помочь…
Так сказать, конечно, можно, чтобы подчеркнуть хорошие качества Пафнутьева, его готовность прийти на помощь, броситься на защиту, но это была бы не вся правда. Вечная беда профессионалов в том, что человеческие чувства отступают перед напором мыслей сухих и целесообразных – что нужно сделать, куда обратиться, какие вопросы задать тому же Худолею, как его вывернуть наизнанку и заставить произнести вслух те сведения, о которых он и сам не подозревает. А судьба красавицы Светы, худолеевские страдания, его просьба, высказанная между второй и третьей стопкой, – это толчок, сильный, неожиданный, но всего лишь толчок.
Да, ребята, да.
Это печально, но это так.
Мы можем помочь близкому человеку и деньгами, и временем, даже на жертвы готовы, но при этом помним, как прекрасно выглядим в своей самоотверженности.
Это нисколько не относится к Пафнутьеву, да и не о нем речь.
Речь о нас с вами, дорогие, о нас, любимых.
Утро было ветреное, на мелких лужах играла рябь, низкие тяжелые тучи цепляли верхушки деревьев, но все равно на душе у Пафнутьева было если и не радостно, то по-молодому взволнованно. Мелкие недостатки весны, тот же ветер, лужи, тучи выглядели даже ее достоинствами. Пафнутьев шел, привычно подняв воротник пальто, надвинув кепку на глаза, сунув руки в карманы. Именно таким он себя помнил, когда лет двадцать назад был молод и влюблен. Причем речь вовсе не идет о какой-то юной особе, вовсе нет, просто влюбленность была обычным состоянием души. Можно даже сказать, что он был влюблен во всех прекрасных особ, знакомых, незнакомых, черных, белых, желтых, перед ним простирался мир, простиралась бесконечная жизнь, и в нее он тоже был влюблен.
С тех пор многое изменилось.
Пафнутьев уже забыл, когда шептал срамные слова на ушко красавице прямо в трамвае. Тягостные впечатления, которые он ежедневно получал по долгу службы, поумерили его пыл, остудили желания и вместо радостно повизгивающей беззаботности пришла печальная сосредоточенность. Не унылая, нет, не безрадостная, просто печальная. Но вот потянуло весной, и что-то там, в глубинах пафнутьевской души дрогнуло, словно маленький росток очнулся и несмело потянулся к солнцу, которое еще пряталось за тучами, к теплу, которое еще не наступило, да и наступит ли…
Вечерний визит Худолея будто разбудил Пафнутьева от зимней спячки. Жизнь, оказывается, продолжается, люди по-прежнему сходят с ума, у них едет крыша, когда их бросают любимые девушки, и ничто не может остановить их безумства.
Пишу об этом убежденно и уверенно, поскольку знаю – так бывает.
Не по рассказам знаю, не по пьяным исповедям.
Войдя в свой кабинет, Пафнутьев повесил пальто на стоячую вешалку, сразу на несколько крючков набросил, чтобы просохло оно, чтобы в расправленном виде избавилось от холодной весенней сырости. Усевшись за стол, Пафнутьев с силой потер ладонями лицо, будто снимая с него остатки сна, снимая сонное выражение, которое здесь было совершенно неуместным.
– Разрешите, гражданин начальник? – в дверь заглянул Худолей.
– Заходи.
– Павел Николаевич! Ты напрасно на меня бочку катишь, зуб имеешь и мысли нехорошие в мою сторону допускаешь, – начал Худолей быстро, напористо, подчеркнуто деловито. – Снимки, которые я сделал на месте происшествия, не так уж и плохи, не так уж, Паша. Резкость в порядке, контрастность выше средней, труп во всех своих горестных подробностях. Вот посмотри, – Худолей протянул Пафнутьеву пакет со снимками.
Пафнутьев взял плотный конверт, не открывая, повертел его в руке и положил на край стола.
– Садись, – сказал он, указав на стул.
– Если ты считаешь, что эти снимки…
– Света нашлась?
– Нет.
– Звонки, записочки, телефонные перебрехи?
– Ничего.
– Подруги, друзья, родственники?
– Пусто.
– Помнится, после объячевских событий мы подвозили ее на какую-то квартиру.
– Заперта.
– Внутрь заходил?
– Нет.
– Напрасно.
– У меня нет ключей.
– У соседей спрашивал?
– Как-то в голову не пришло…
– Тебе не пришло в голову?! – вскричал Пафнутьев гневно. – Тебе? Да у тебя в самом деле поехала крыша!
– Похоже на то, – смиренно ответил Худолей, глядя на Пафнутьева с какой-то непривычной беспомощностью.
– Что говорят ее знакомые?
– Никто ничего не знает.
– Так не бывает, – негромко сказал Пафнутьев. И повторил тише и тверже: – Так не бывает. Вы с ней…
– Да, Паша, как выражаются в нашей конторе, мы с ней сожительствовали.
– На каком этапе были ваши отношения?
– На взлете.
– Другими словами…
– Все было прекрасно, Паша. Иногда я оставался у нее на ночь, иногда она у меня.
– Да, я заметил, – произнес Пафнутьев, думая о чем-то своем и глядя на мокрые стекла окна.
– Что заметил?
– Приоделся, причесался, похорошел… От тебя уже глаз не отвести. Догадки, предположения посещали? У людей в твоем состоянии часто возникают всевозможные прозрения, они как бы обретают способность проникать взглядом в прошлое, в будущее, разумом своим и интуицией просто буравят как пространство, так и время. Похожего не было?
– У меня было такое чувство, что все это вот-вот случится. Паша, ты ведь немного знаешь Свету, встречался с ней, нас вместе видел… Может быть, она не принадлежит к добропорядочным и высоконравственным девицам…
– Мне тоже так показалось. Но она обалденно красивая.
– Это я заметил, – сказал Худолей без улыбки. – Причем у меня она частенько вызывала не столько восторг, сколько ужас, самый настоящий ужас. Я догадывался – это не будет продолжаться всегда.
– Да-а-а, – протянул Пафнутьев не то озадаченно, не то восторженно. – Ишь как тебя достало!
– Осуждаешь?
– Завидую. Но почему ужас?
– Я боялся оставить ее на минуту, чувствовал, что она может исчезнуть, что она должна исчезнуть, рано или поздно в любом случае. Все, что сейчас со мной происходит, я предвидел, был даже уверен, что случится именно так.
– Вот видишь, – удовлетворенно кивнул Пафнутьев. – Я подозревал, что в тебе должны открыться сверхъестественные способности. Вот ты и признался, можно сказать, дал чистосердечные показания. Это облегчит твое положение.
– Ни фига!
– И опять согласен, – миролюбиво протянул Пафнутьев. – В русском языке есть очень точное определение для таких случаев. Не знаю, есть ли нечто подобное у других народов, но у нас есть. И оно все объясняет.
– Ну?
– Вы не пара.
– С чего ты взял, Паша?
– Ты ведь не хуже меня знаешь, что вы не пара. Иначе откуда в тебе ужас, о котором ты говорил, откуда уверенность, что Света исчезнет, откуда это мистическое проникновение в будущее, которое посетило тебя? Откуда?
– Все это, Паша, треп. Пустой треп. Я много чего тебе наговорил – какой ты умный, проницательный, как велики твои познания в разных областях человеческой деятельности… Говорил?
– Говорил.
– Отрабатывай. Все похвалы и восторги, Паша, любовь и преклонение, преданность и признательность… Все это, Паша, надо отрабатывать. Кровью и потом.