– Втяни воздух! – продолжал орать Халандовский. – Втяни ноздрями воздух! Неужели ты можешь ощущать только запах хлорки из своих тюремных коридоров? Запах переполненных камер и следственных изоляторов? Паша! Нюхай воздух! Ноздрями нюхай!
Пафнутьев послушно прикрыл глаза, вдохнул воздух и явственно, осязаемо ощутил запах печеного мяса. Он узнал бы этот запах из тысяч других – это был запах жизни. Когда он открыл свои глаза, то увидел на белой скатерти две хрустальные бочкообразные рюмки, тарелку, разрисованную красными, обжигающими взгляд петухами. По другую сторону стола стояла такая же тарелка, а по обе стороны от них лежали ножи и вилки с тяжелыми металлическими ручками.
– О боже! – простонал Пафнутьев. – Неужели это возможно?
Халандовский не ответил.
Все тем же развевающимся победным стягом он рванулся на кухню и через несколько секунд, как показалось потрясенному сознанию Пафнутьева – через две-три секунды, поставил на стол бутылку «Смирновской» водки. Но о том, какая это водка, Пафнутьев наметанным взглядом узнал только по форме бутылки, а сама бутылка, этикетка и нашлепка на задней ее части – все было покрыто мохнатым инеем. Убедившись, что гость все увидел, все оценил и осознал, Халандовский бесстрашно обхватил бутылку ладонью, одним движением руки с хрустом свинтил пробку и наполнил обе рюмки тяжелой, прозрачной жидкостью, от которой хрусталь тут же покрылся тонким, уже не мохнатым, нет, изысканно матовым инеем.
– Будем живы! – воскликнул Халандовский, поднимая свою рюмку.
– А это... Закусить бы!
– Всему свое время, Паша! Вперед!
И столько было в халандовском голосе твердости, уверенности в правильности каждого своего слова, шага, жеста, что Пафнутьев беспрекословно подчинился и выпил обжигающе-холодный напиток. И понял: закусывать такую водку – грех и кощунство.
– А теперь скажи мне, Паша... Они нас победят? – Халандовский ткнул пальцем в сторону серого экрана телевизора.
– Никогда!
– С высоты двадцати километров бросать бомбы на головы беззащитных людей... Это они могут. Немцы тоже кое-что могли. Даже газеты выпускали. И что? Недолго музыка играла, недолго фраер танцевал!
Халандовский снова унесся на кухню и опять, как показалось Пафнутьеву, вернулся через несколько секунд. В руках он держал плоское керамическое блюдо с громадным куском мяса, от которого исходил такой дух, такой сумасшедший запах, что, вдохнув его, оставалось только откинуться на спинку дивана и в изнеможении закрыть глаза.
Что Пафнутьев и сделал.
Причем совершенно искренне, даже сам того не заметив.
– Да, Паша, да! – воскликнул Халандовский, водружая блюдо посредине стола и присаживаясь на диванчик. В одной руке его как бы сам по себе оказался длинный острый нож, а во второй – вилка с двумя чуть изогнутыми зубьями. Когда Халандовский с необыкновенно воодушевленным выражением лица воткнул вилку в мясо, когда он погрузил в него нож, до Пафнутьева наконец дошло, что от блюда исходит не только запах, переворачивающий все его представления о жизни, но и жар, и жар! Да, мясо было вынуто из духовки только что – действительно несколько секунд назад.
– Неужели это возможно, – проговорил Пафнутьев слабым голосом. – Неужели так бывает в жизни...
– А теперь скажи, Паша... Нас победят?
– Нас?! – возмутился Пафнутьев вопросу. – Да никогда! Никто! Ни за что! Никакими атомными, водородными, вакуумными, графитовыми и прочими бомбами, хотя они наверняка уже на нас наведены... Никогда.
– Полностью с тобой согласен. – Халандовский бестрепетной рукой снова наполнил рюмки лучшей в мире черноголовской водкой и отрезал от куска два щедрых ломтя – сочных, горячих, издающих запах всех трав, всех кореньев мира.
– А мясо, между прочим, у тебя негуманное, – сказал Пафнутьев, опрокинув в себя рюмку и съев в мгновение ока свою долю.
– Это почему же? – Халандовский даже не обиделся, он лишь изумился такому неожиданному наглому заявлению.
– Пьешь, не пьешь – один результат.
– Это да! – охотно согласился Халандовский и опять взялся за нож и двузубую вилку. – Ты правильно заметил, – он отрезал два куска мяса, каждый размером со свою ладонь, безразмерную, между прочим, ладонь. – Могу поделиться кулинарными тайнами.
– Делись.
– Мясо нужно брать на базаре. Не скупясь. Оно должно быть парное и весом не менее трех килограммов.
– Отпадает, – сказал Пафнутьев, по-звериному урча над тарелкой. – Три килограмма на базаре – это моя недельная зарплата.
– Ну и что? – удивился Халандовский. – Тебе не надо каждый день бегать на базар. Достаточно, если пригласишь меня раз в три месяца.
– Это можно.
– Продолжаю... Ты берешь мясо, натираешь его всеми приправами, какие только есть в доме. Потом посыпаешь его всем, что подвернется под руку. Берешь тонкий, длинный, острый нож. Этим ножом, тонким и длинным, пронзаешь мясо в разных направлениях до середины куска и запихиваешь в надрезы сушеный кориандр, мускатный орех, черный перец.
– Остановись, – сказал Пафнутьев, обессиленно откидываясь на диванчик. – У меня началось повышенное, неуправляемое слюноотделение. Есть опасность захлебнуться.
– Намек понял, – сказал Халандовский и наполнил рюмки. – Но главная тайна, Паша, тебе еще неведома. Она заключается в том, чтобы определить момент, когда необходимо вынуть мясо из духовки. Ни минутой раньше, ни минутой позже. Вынешь раньше – оно, простите, сыроватое. Вынешь позже – сухое. Это мясо ты можешь назвать сухим?
– Ты вынул его вовремя, Аркаша. Но как узнать, что заветная минута наступила?
– Только опыт, Паша, только опыт. Годы неустанных усилий, и ты сможешь определять этот краткий миг по форме облака за окном, по лаю соседской собаки, по тому неистовству, которое охватывает твоего кота, ошалевшего от колдовских испарений. Ну и, конечно, угадать эту, как ты говоришь, заветную минуту можно по запаху, цвету, вкусу того мяса, которое томится у тебя в духовке! По трепету собственных ноздрей!
Халандовский чокнулся с Пафнутьевым и, не произнеся ни единого слова, выпил. Да так и остался сидеть на диване, даже забыв поставить стопку на стол.
– Мысли посетили? – поинтересовался Пафнутьев.
– Может быть, может быть, – несмотря на совершенно потрясающую водку, невообразимо прекрасную закуску, Халандовский оставался печален и отрешен. Скорее из вежливости, нежели от радости, он вскрикивал время от времени, произносил нечто поддразнивающее, но от Пафнутьева не укрылось истинное его настроение.
– Слушаю тебя, Аркаша, – сказал он.
– Слушаешь? – Халандовский был не в силах сразу покинуть те мысленные пещеры, провалы, чащобы, в которых он только что блуждал. – Помнишь, Паша, совсем недавние времена, когда лучшие люди страны, к которым я отношу и нас с тобой, собирались вечерами на пятиметровых кухнях и за паршивой водкой без устали трепались, искали какую-то там истину, возмущались и клеймили, воздевали, как красиво воздевали руки к небу!
– Помню, – обронил Пафнутьев.
– А сейчас мы сидим в большой комнате, пьем неплохую водку, закусываем не самым худшим образом... А говорить не о чем. Не о чем, Паша, говорить.
– Ну, почему же, – попробовал возразить Пафнутьев, но Халандовский широким и гневным взмахом руки, красным махровым рукавом халата заставил его замолчать.
– Нам все ясно, Паша. Страшно, когда все ясно и говорить не о чем. Эти хмыри, – он кивнул в сторону серого экрана телевизора, – нас убеждают, что мы жили плохо, унизительно, за нами следили, подслушивали, затыкали рты, таскали по разным подлым конторам, вынуждали молчать и врать... Это было?
– Не было.
– Всю жизнь я говорил то, что думал, поступал как хотел, общался с теми людьми, которые мне нравились, пил с теми, которых любил. Надеюсь, ты вел себя так же?
– Конечно.
– Я был не слишком угодливым, я был чреватым и достаточно неожиданным гражданином, но никто, никогда не бросил мне ни слова упрека. Не говоря уже о более серьезном осуждении. Разве что женщины, – Халандовский неопределенно повертел в воздухе растопыренной ладонью, – но и с ними я всегда находил общий язык, и за моей спиной не осталось ни одной зареванной, несчастной, озлобленной, голодной женщины. Ни одной. С любой из них я могу встретиться хоть сегодня, и у нас будет не самый плохой вечерок.