— А ты?
— Что я? Я все время здесь. Пойдем-ка перекурим.
Вышли из башни, направились на ют к обрезу. Савва протянул папиросу.
— Богато живете! — прокомментировал Федор.
— Флот! Бери…
— Да я так и не научился курить.
— Ничего, бери, хотя бы для маскировки. Так как ты сюда попал?
— Да вот так. — И Федор рассказал кратко свою легенду, в которую уже и сам начинал верить.
— А не хотелось?
— Да как сказать… Куда-то ж надо человеку податься…
Раньше Федор не то чтобы дружил, но был в хороших отношениях с Саввой Хреном. Спокойный, рассудительный, всегда готовый помочь товарищу, Савва в вопросах политики был крайне инертным человеком. С одинаковым вниманием он выслушивал речи и большевиков, и меньшевиков, и эсеров, и анархистов и молчал, думая только одному ему известные думы.
Пытался как-то Федор вызвать Савву на откровенность — не получилось, да, собственно, в те суматошные дни как-то и не нашлось времени для серьезного разговора.
Вот и теперь стоит рядом, все такой же молчаливый, спокойный увалень, тянет папиросу. Как с ним себя вести? В глазах доброжелательность, но можно ли идти на полную откровенность?
А Савва словно прочитал мысли Бакая, сказал тихо:
— Я понимаю, столько лет прошло… Я все время здесь оставался… Трудно доверять… Но я же тебя знаю, если ты и попал сюда случайно, то вряд ли спокойно будешь служить…
Помолчал, словно ожидая, что скажет Бакай.
— Смотри делай, как сам считаешь нужным. Но только с тем, — Савва кивнул на башню, — осторожнее. На языке-то он ловок, да только… мерзость мирового масштаба.
Бросил окурок в обрез, направился было к башне.
— Подожди, — остановил его Федор.
— Да долго стоим вместе, как бы подозрение не вызвать.
— Ничего, еще полминутки… Много старых на корабле осталось?
— Есть… Вон боцман Шопля со своим ангелом-хранителем.
— Ну этого ангела я знаю, старым его никак не назовешь, да и к морякам трудно причислить. Так только ты да Шопля?
— Нет, почему же. Кондуктора Олейникова из строевой команды тоже, наверное, помнишь?
— Ну как же! Цепная собака…
— И он на корабле.
— Живучий!
— Так он на берегу почти не показывается, а здесь…
— Ясно. Так что, только такие остались?
— Почему? Еще есть.
— Негусто.
— Дело не в количестве… Настоящих моряков и с сотню не наберешь. Ну, пошли!
— Пошли… Ну а в случае чего, с кем ты?
— Как и раньше, сам по себе. — И Савва направился к башне.
…Бакая определили первым наводчиком. Сел Федор за приборы, а думы о другом. Ну вот, того, к чему стремился, достиг, попал на дредноут. А что дальше? Если старых моряков на корабле осталась десятая часть, да из них половина, а то и больше, явные шкуры вроде кондуктора Олейникова, которого матросы хотели еще в семнадцатом за борт выбросить, то нужна осторожность, осторожность и еще раз осторожность. Да, ну а как же тогда найти соратников? Нет, следует-таки с Саввой поговорить откровенно. Трудно сказать, поможет ли он, но уж не продаст, не из того теста. Во всяком случае, верных людей укажет.
Такой случай представился перед обедом. Второй наводчик, все время нетерпеливо поглядывавший на дверь, вдруг бросил ветошь и вышел, что-то пробормотав под нос.
— Ишь, лиса, пошел вынюхивать, — прокомментировал Савва.
Федор, не обратив на это восклицание внимания, подошел к Савве.
— Слушай, надо нам поговорить откровенно…
— Что ж, давай поговорим.
Но тут в двери появилось что-то громоздкое, Федор взглянул и глазам своим не поверил: в башню влезла нелепейшая конструкция из усеченных конусов в лице бывшего заводского помощника полицейского пристава, а сейчас кондуктора Жежоры.
«И этот здесь, — невольно вздохнул Бакай. — Ну и букет собрался!..»
— Господин Жежора, вы ли это? — невольно вырвалось у него.
— Я, дорогой мой, я. А я тебя еще на верхней палубе заметил. Иду в свою баталерку, смотрю — земляк беседует с господином Хреном. Дай, думаю, зайду, навещу… Знакомство-то у нас, можно сказать, давнее…
И к Савве:
— Выдь на минутку, с земляком с глазу на глаз поговорить надоть…
— Есть! — отчеканил Савва и шагнул через комингс.
— Значит, узнал? — не то спросил, не то удостоверился Жежора, усаживаясь на полку элеватора.
— Конечно, узнал! — воскликнул Федор, стараясь придать своему голосу бодрость. — Значит, вот где довелось свидеться, Георгий… Вот отчество-то я ваше запамятовал. И вы знаете, форма военного моряка вам к лицу, вы выглядите в ней очень мужественно.
— К лицу, к лицу… Мне и та форма ничего… Тоже мужественность придавала… А забывать-то не следовало бы, тем более и отчество-то у меня не такое уж трудное — Григорьевич. Я вот всех помню: и отца твоего Ивана Гордеевича помню, и тебя, Федор, и брата твоего Тимошку, царство ему небесное.
— Обождите, обождите, почему царство небесное?
— Да вот ходит такой слух, доигрался, шлепнули его большевики. За милую душу.
— Да что вы говорите! Господи, за что же?
— Думаешь, не за что? А то, что ваш родитель его императорским высочеством облагодетельствован был, этого, думаешь, мало?
Федор в притворной печали склонил голову.
— Ну, да я к тебе не за тем пришел, чтобы соболезнование выражать. Тут такое дело… В общем, я у тебя вроде бы в долгу. Хоть ты и потаскал меня на веревочке на потеху всему заводу вдоль причалов, но от гибели спас. Это точно, и я этого не забыл…
«Кажется, не следовало бы тогда этого делать», — подумал Федор, а вслух сказал:
— Ну что вы, Георгий Григорьевич, вы ведь и сами плаваете, наверное, хорошо, да растерялись. Ну я и помог вам…
— Ну ладно, ладно об этом. Говорю — в долгу, значит, в долгу, Вот и пришел расквитаться… Знаю я тебя с таких, — он протянул руку на аршин от палубы, — и образ мыслей твоих знаю. Потому что все, о чем ты говорил с друзьями на заводе, мне становилось известно в тот же день. Знай, и здесь так же будет, потому что ты на подозрении. Веди себя соответственно. Все, я пошел. Считаю, что я с тобой расквитался, предупредил, значит. Ты меня — от утопления, я тебя — от необдуманных поступков. Квиты, выходит. — И Жежора встал.
Дружелюбие и приветливость с него как рукой сняло, он стал таким же, каким был на заводе, — тупым и в то же время хитрым и безжалостным.
Трудно сказать, чем руководствовался Жежора, затевая этот разговор. Может быть, в нем и в самом деле заговорила совесть, и он решил предупредить Федора, но, вероятнее всего, тут был свой расчет, хитрый и ехидный: показать Федору, что за ним следят, вселить в него беспокойство, неуверенность, страх и тоже как бы подцепить его на веревочку и таскать на ней Бакая все время, пока тот будет на корабле. Это было похоже на месть, тонкую, расчетливую, иезуитскую. Впрочем, Федора, и так готового ко всему, это предупреждение только насторожило, заставило действовать осмотрительно.
— Ну, о чем вы с земляком побалакали? — спросил Савва.
— Да так, бывший полицейский признавался в любви… с веревочкой в кармане… Так что, поговорим?
— Поговорим.
Савва выглянул наружу, затем вытащил толстые, засаленные, как оладьи на масленице, карты, сел на станок, начал сдавать.
— Ну?
— Карты-то зачем?
— Удобнее за ними, да и безопаснее.
— А во что?
— В «носы» — во что же еще… Ну, крой! — И он шлепнул картой.
— Так что же ты все-таки думаешь, Савва?
— А я уже говорил…
— Отсидеться, значит, решил?
— Думай как хочешь, а я решил подождать, что дальше будет…
— Ведь ты, насколько я знаю, не из богачей?
— Какое уж там богатство? Если и был хлеб, так его часом с квасом, а порою и с водою.
— А мы хотим, чтобы буржуев не было, чтобы все были равны.
— Деникин тоже златые горы обещал… А почитай Врангеля! В рай ведет нас верховный главнокомандующий, да и только…
— А что они дали!