Но тут же охлаждает мысль о единстве формы и содержания. Жизнь, ложная по форме, поневоле ложна и в содержании, жизнь, ложная в содержании, поневоле ложна по форме.
Кроме единства, к счастью, есть борьба противоположностей, именно поэтому жизнь, ложная по форме, часто спасительно истинна в содержании и, наоборот, жизнь, ложная в содержании, часто лицемерно истинна по форме.
В результате, если мысленно охватить сразу все стороны жизни, мы увидим диалектическую слитность правды и лжи, то есть, ища правду, обязательно встретишься с мурлом лжи, а отыскивая ложь, непреднамеренно уткнешься в лицо правды.
Но по порядку.
Сестра моя Надежда — это не поэтический образ, а просто имя, — сестра моя по имени Надежда сказала мне:
— Тебе уж скоро сорок стукнет, а что ты? Не женат, профессии настоящей нет и не было, дома своего не имеешь, хотя, конечно, живи с нами сто лет, хотя, конечно, сам понимаешь, дочка моя выросла, тесновато уже в двух-то комнатах, но, разумеется, ты при полном праве, квартира ведь наших родителей, Царство им небесное. Пора бы тебе устроить личную жизнь, Антоша. Брось мечтать о своей этой самой, найди женщину нормальную, которая замуж хочет, ты посмотри, какие объявления печатают — и молодые, и с квартирами, и красивые, и худенькие, и полненькие, и без вредных привычек, лишь бы приличный мужчина отозвался, а кто приличный, если не ты? Но, конечно, тебе при этом надо на твердую работу устроиться, потому что занятия твои — баловство, хоть и деньги платят, с такими занятиями тебя ни одна нормальная женщина за серьезного мужчину не примет!
Надежда сказала это строго и четко — видно, долго обдумывала, — но сказала как бы стесняясь. А стесняется она своей любви ко мне, потому что старше на девять лет и всегда относилась ко мне с большой заботой и нежностью.
Руководствовалась она не примитивной целью вытурить меня из квартиры, как мог бы предположить ушибленный кухонной мудростью человек, а искренним желанием поучить меня, искренним желанием счастья мне и благополучия, искренним переживанием за меня.
Так уж сложилось, что я с детства играю при ней роль простака и растяпы, которого надо время от времени наставлять на путь истинный.
Меж тем я нашел для себя не самую плохую экологическую нишу. Вот уже давно я живу тем, что публикую во множестве газет и журналов кроссворды. Раньше ради официального существования, чтобы избежать обвинения в тунеядстве, приходилось устраиваться на различные государственные службы, о которых скучно даже и упоминать, а теперь, слава Богу, государству дела нет, где и как находит себе пропитание отдельный гражданин, я социально числюсь по разряду индивидуальной трудовой деятельности, то есть живу на свой страх и риск. Кроссворды всегда печатали охотно (и, кстати, всегда была конкуренция, не один я профессионально занимаюсь этим делом), а в последнее время развелось столько новых журналов и газет, что я даже смог, несмотря на инфляцию, скопить денег и приобрести подержанный компьютер. Это единственная моя по-настоящему ценная вещь. И сестра меня словом не попрекнула. Я намеревался заполнить его энциклопедическо-словарными программами и тем самым подвести под составление кроссвордов научно-прогрессивную основу. Вместо того, чтобы ломать голову, ища слово, или рыскать по книжным полкам, — нажал на кнопочку, дал задание: требуется слово из семи букв, вторая «о», пятая «ю». И — пожалуйста! Но выяснилось, что таких программ почти нет, а имеющиеся очень дороги, чуть ли не дороже самой) компьютера. Нет худа без добра, я вдруг понял, что едва не лишил себя смысла работы. Ведь не в том удовольствие, чтобы составлять по двадцать кроссвордов в день, а именно в поиске ума и фантазии, когда часами добываешь единственное недостающее слово, пролистаешь все словари и энциклопедии, измучаешься, возьмешься, чтоб отвлечься, за другой кроссворд, какой-то частью мозга продолжая терзаться: «слово из пяти букв, первая „б“, вторая „о“, пятая „н“». И вдруг молнией вспыхнет и слово, и его определение: «Состояние, которым в просторечии называют похмелье». «Бодун»! — вот что это за слово, — и его не отыщешь ни в одном словаре, даже в приобретенном мной недавно сборничке уголовного жаргона «Блатная музыка». А в народной речи — то и дело можно услышать. Даже поговорка есть: привет с большого бодуна! Просторечие, надо сказать, вообще манна небесная для кроссвордиста.
Компьютер стоял без дела, потом я научил племянницу Настю играм, и она на радость матери целые вечера просиживала, не просясь гулять, — а гуляние в нашем привокзальном районе для подростковой девушки опасное занятие, и часто бывают ссоры с матерью, слезы, такой уж у Насти возраст.
А теперь вот он пригодился всерьез — чтобы записать и заложить в бездонную его память происходящие со мной довольно значительные, на мой взгляд, события, начало которым было положено как раз доброжелательным разговором со мной Надежды.
Она — человек зафиксированных понятий. Для нее работа — это труд. Сама она работает диспетчером в трамвайном парке, что по соседству с нашим домом, — пойдя по стопам нашей мамы, которая была водителем трамвая. Надежда тоже хотела бы, но у нее с детства слишком слабое зрение, она с детства носит очки, что придает ей дополнительно строгий вид — хотя добрейший ведь человек! Работа, считает она, приходя усталая и слегка охрипшая от производственных неизбежных переговоров на высоких тонах, должна быть необходимостью и человека, и общества, удовольствием же она быть не может. Она должна быть обязанностью. Если она удовольствие, то она — баловство, пусть хоть миллиарды платят. Добра от этого не жди. Возьми разных там певцов и певиц, модельерш там всяких и манекенщиц, возьми писателей и поэтов, возьми веселых этих спекулянтов, ну, всех, кто для удовольствия работает, возьми их и посмотри. Тот в аварию попал, ту зарезали, того застрелили, Есенин (любимый ее поэт) — и то вены взрезал себе. То есть — разврат, аморалка, уголовщина!
Я возражал ей, что, занимаясь кроссвордами для удовольствия, не впал ни в разврат, ни в аморалку, ни в уголовщину.
— Во-первых, твои отношения с твоей этой самой — это что? — парировала сестра. — Что же касается чего другого, то, не дай Бог, конечно, но не зарекайся, Антоша, ох, не зарекайся! Сто раз тебе скажу: у нормального человека нормальная работа должна быть. А ты сидишь сиднем целыми днями. Отвыкнешь от жизни, попадешь в историю! Типун мне на язык, дуре старой!
— Разве ты старая, глажу я ее по плечу.
— А то нет! — печально говорит она, вспоминая о первом и последнем своем мужчине, которым увлекалась шестнадцать лет назад — командированный из Москвы внедренец передовых методов использования подвижного состава. Он пленил Надежду знанием тонкостей эксплуатационного механизма работы трампарка и ясностью сереньких глаз, — а сам скромный, желтенькие волосики остаточно вьются на беззащитной веснушчатой голове. Ну, и полюбила, приласкала, ничего не требуя взамен, два месяца он жил у нас.
Разговор их при прощанье я случайно слышал.
— Нет, — сказал он. — Нет, я понял. Ты мне нужна на всю жизнь. Я тебя нашел. Плевал я на Москву. Сейчас пойду дам телеграмму жене, что остаюсь.
— Не надо. Она тебя любит.
— Я ее зато не люблю. Я тебя люблю.
— Это ничего. Перетерпится. Главное — ты ей изменил. Я бы не простила.
— Вот те на! — сказал он. — Я ведь ей с тобой изменил, а не тебе с ней.
— Какая разница, — тихо сказала Надежда. — Главное, ты неверный муж оказался. Если прямо сказать, прости, — предатель. Не могу я с предателем жить. Любить могу, а жить — совесть не позволяет.
— Ну, и живи сама с собой! — вскрикнул оскорбленный внедренец, знаток эксплуатационных тонкостей, — и хлопнул навсегда дверью.
Я до сих пор теряюсь в догадках — то ли сестра правду говорила о своем понимании предательства, то ли придумала это нарочно, чтобы обидеть мужчину и облегчить ему уход. По ее характеру и то, и другое — вероятно и возможно.