Потом свет в доме потух, и старик перестал различать очертания. Темнота и холодные, острые звезды обступили его, он закрылся тулупом и задремал.
Когда позеленел край неба и в зыбкой вышине одна за другой стали меркнуть звезды, снизу, от Печоры, к самому крыльцу поднялся туман.
Старик проснулся от холода. Дёрнул залубеневшими ногами, подобрал края тулупа, но согреться не мог. Голые дёсны мягко тёрлись в запавшем рту. Костлявые руки сводила судорога.
Яков вздохнул, вспомнил о самоваре и тёплой лежанке и, кутаясь в драную меховину, сел.
Поперёк сарая, искрясь на соломенных ворсинах, дымилась лунная полоса. Луна, что светила вечером на Запечорье, теперь висела низко, над самой крышей дома, заглядывала в сарай. Весь двор заполонила огромная, густая тень от избы.
Старик брёл по двору, погружаясь в эту тень. Когда луна пропала за черным коньком кровли, напоследок скользнув по его лицу и жиденьким волосам, Яков почувствовал, что слепнет, и остановился. Лишь минутой позже ослабевшие глаза попривыкли к темноте, и он мог бы шагать к порожкам. Но он медлил, поправляя сползающий с плеча тулуп, вглядываясь.
На крыльце горбилась чёрная человеческая фигура с непривычно широкими, перекошенными плечами, откинутой в сторону головой. С плеча свисал пустой рукав телогрейки.
Вглядевшись как следует, старик понял: на порожках сидели двое, накрытые одним ватником.
Любка полулежала у чеченца на коленях, положив голову ему на грудь и закинув лицо. Парень обнимал узкие Любкины плечи и, по-ястребиному сбочив голову, заглядывал ей в глаза. Рядом с сапогами парня невнятно белели голые Любкины ноги с зябко сведёнными коленями. Волны тумана мягко обволакивали нижний порожек, переда сапог и одетые набосо туфли.
Парень и девушка сидели не шевелясь, прильнув друг к другу, сберегая тепло, и не замечали ничего вокруг.
Яков постоял, сдерживая дрожь, собрался тихо отступить к сараю, и тут неудержимый приступ кашля потряс его, согнул в дугу.
Он надрывался в трёх шагах, возился с непослушным тулупом, а они не двигались с места. Только парень поднял пьяную голову, сонно посмотрел на старика и снова склонился к ней.
Скрываться стало ни к чему. Кое-как справившись, Яков поднялся бочком на крыльцо и молча проковылял в сени. Оттуда прошамкал:
— Оделась бы… Холодище!…
И, зная, что никто его не слушает, шагнул в тёплую избу.
Тягучий скрип двери всё же разбудил молодых. Любка нехотя отстранилась, сняла нахолодавшую оголённую руку с тёплых колен Исмаила и выпрямилась в роет — тонкая и грустная. Доверчиво закинув руки, словно замужняя, выгнула спину и выпятила грудь поправляя сзади волосы. Он жадно смотрел снизу на её грудь, на белые, полнеющие уже локти, потом упруго вскочил на ноги. Наступив на упавшую телогрейку, подхватил девушку под мышки, прижал к себе. Целовал в губы, глаза, щеки, шею, будто и не сидели они минуту назад в объятиях, будто терял её навсегда. Она поддавалась, тихо и прерывисто дыша, потом легонько оттолкнула, встала на порожек выше.
— Иди… Петухи скоро… Иди!
Прихватив длинной рукой ватник, Исмаил перемахнул через изгородь и остановился там, весь в лунном сиянии.
— Смотри же! Завтра!… — строго сказал он.
— Сегодня уж… Ночь прошла… — тихо поправила она и толкнула двери.
В соседнем дворе хрипло, не умеючи заорал и захлопал крыльями молодой петух…
Любка тихо скользнула в избу, пронеся знобкий холодок ночи у дедовской лежанки.
Старик не спал.
Он не слышал, как вкрадчиво, словно соучастница, скрипнула под Любкой панцирная сетка кровати, как зашуршало одеяло, но старик почувствовал сдавленное, прерывистое дыхание внучки, боявшейся разбудить отца и мать.
Нет, она не потревожила их сна.