Хенсон с охапкой готовых к подписи бумаг прошел к двери офиса. Два металлических ящика с роботами уже были отгружены — готовые к отправке туда, куда он скажет. Но почему-то сам Поверщик его не встретил.
— У него какое-то важное дело в Маниле, — объяснилась с ним секретарь. — Но он распорядился насчет вас, мистер Хенсон. Вам просто нужно подписать отказ от ответственности, ну и в понедельник предоставить официальный отчет.
Хенсон кивнул. В предвкушении момента он мог позволить себе наплевать на детали. Он был весь как на иголках — и когда бумаги проходили проверку, и когда два обычных, обезличенных робота вывезли футляры, и когда вместе с ними он мчал домой на гирокаре.
Его перестало трепать только тогда, когда он остался один.
Теперь он мог открыть футляры.
Сначала — его собственный. Он отодвинул крышку, окинул взглядом идеальную копию своего тела, погруженную в умиротворенную отключку все два года с момента своего создания. Хенсона очаровало зрелище: он-то за эти два года успел обрести дополнительные морщины, а вот робот остался таким же, прежним. И при должном обращении робот останется таким еще сотню лет. Хенсон почти завидовал. Роботу были неведомы любовь, ненависть, ревность. Робот не мог испытывать подозрений, робот не сгорал от жажды убийства. Вечный покой.
Хенсон закрыл крышку, поставил футляр прямо и затащил в шкаф. За него это мог бы сделать робот-домоправитель, но Лайта не разрешила ему взять такого. Даже обезличенного робота-домоправителя она ему не позволила. Лайта! С ее вечными «нравится-не нравится»! К черту ее!
Хенсон сорвал крышку со второго футляра.
Она была там. Великолепная. И в той же мере — отвратная.
Он вспомнил кодовое слово для ее включения. Чуть не подавился им — но все же произнес:
— Милая!
Ничего не произошло. И он понял, почему. Вместо привычного голоса из его глотки рвался рык. Хенсон попробовал еще раз — спокойнее:
— Милая…
И она включилась. Ее грудь стала подниматься и опускаться. Подниматься и опускаться. Она открыла глаза. Протянула к нему руки и улыбнулась. Встала и прошла к нему — не говоря ни слова.
Хенсон смотрел на нее — новоявленную, невинную, без темных секретов и пороков. Как он мог причинить ей — такой — вред? Как он мог поднять на нее руку, когда она подставила ему личико, чтобы он поцеловал ее?
И все же — она была Лайтой. Он должен был помнить об этом. Она была лживой Лайтой, и ее следовало поставить на место.
Он даже не сразу понял, что держит ее за горло — сообщило ему об этом лишь покалывание в кончиках пальцев. Она очень правдоподобно пищала и взвизгивала. Очень правдоподобно размахивала руками. Краска, прилившая к ее лицу, смотрелась ужасающе правдоподобно, глаза, лезшие из орбит, смотрелись дьявольски правдоподобно. Даже шея ее, похоже, была не сильно тверже шеи настоящей Лайты.
А потом все было кончено. Он оттащил обмякший механизм — да, это был лишь механизм теперь, так же, как и ненависть стала лишь воспоминанием, — к дезинтегратору и включил его на полную мощность. Следом ушел и футляр.
Хенсон лег спать, и сны ему не снились. Впервые за несколько месяцев он спал без снов, потому что с Лайтой было покончено, и он снова стал самим собой. Терапия завершилась успешно.
— Вот так все и прошло. — Хенсон сидел в кабинете Поверщика, будничное солнце било ему в глаза.
— Отлично. — Поверщик улыбнулся ему, пригладил волосы. — А как вы с Лайтой провели выходные? Рыбка клевала?
— Мы не ходили на рыбалку, — сказал Хенсон. — Мы говорили.