Не став толком в этой жизни ни грешником, ни праведником, я умер легко и сразу, как и нагадала мне генуэзская цыганка. В той же самой Генуе, в портовом переулке, меня заколол убийца, нанятый корсиканскими заговорщиками на испанское золото. Чего ради? Должно быть знал, что я везу сенаторам и дожу пергамент от монсеньера Орсини де Гравина, будущего Папы Бенедикта XIII. Не в Неаполе ли взяли они мой след? Ах, зачем, зачем я отправился морем! Еще не успел я и рта раскрыть — позвать отставшего слугу, еще не успел вытянуть из ножен собственный клинок, как три вершка чужого очутились у меня меж ребер. Помню лишь половинку жирной луны в черепичной щели, обглоданный кошками рыбий хребет да чьи-то беспокойные пальцы, шарящие за обшлагами кафтана. И вот еще до слез обидное — звон моих римских червонцев в срезанном кошельке!
Впрочем, кто теперь поручится, что все было именно так, а не наоборот. Быть может, это я ждал в сумерках у соляного склада дворянина с письмами из епархии Беневенто, да тот оказался проворнее со своей длинной рапирой. Как бы там ни было, фелука, высадившая кого-то в Старой гавани, распустила парус, отправляясь в обратный путь, а один из нас был уже безнадежно и недвусмысленно мертв. Разницы в подробностях нет, ибо бессмертная душа, как оказалось, расстается равно и с бренным телом, и с его замысловатой земной летописью…
Говорят, какой-то тучный каноник из Ассизи так объелся миндальным пирогом на Страстной неделе, что его хватил удар прямо над тарелкой. Однако, едва взялись этого чревоугодника соборовать, как тот пришел в себя и рассказал между прочим, что уже восходил к Престолу Господнему вдоль долгой штольни, наполненной сиянием, а в конце ее якобы видел Спасителя, открывшего свои объятия и напутствовавшего: «Ныне возвращайся, сын мой, ибо не исчерпана еще стезя твоего благочестивого служения!» Я-то сам думаю, он попросту не смог выбрать между искушением прикончить остатки пирога и Царствием Небесным, но история наделала много шума при епископском дворе в Перудже. А вспомнилась она мне потому, что никакой штольни я не заметил — только слышал за ушами комариный писк, все нараставший и нараставший, покуда его звук не облек самое мое естество, не стал плотным и не вытолкнул меня куда-то вон — хотя я мог бы ручаться, что все «откуда» и «куда» к этому времени давно потеряли значение. Тогда я открыл глаза и увидел свой Лимб.
Когда придет и ваш час, будьте уверены, что нет за гробом ни Полей Елисейских, ни долины Еннома, нет ни девяти подземных кругов, ни десяти небес, предсказанных великим Алигьери. Нет ни Врат, ни Судии, как верят добрые христиане, ни Истинного Иерусалима, как верят в Ложах. А есть лишь невыразительное каприччио в пепельно-рыжих тонах, словно гравированное на меди — портрет флорентийской галереи, помещенной в каменное пространство и едва очерченной аркадой. По одну ее сторону открывается вид на просторный каньон, окунутый в облака сливочного цвета, а по другую вырублен ряд глубоких ниш или экседр, в которых расставлены лавки и рассажены купцы. Сколь достает взор, нет ни галерее, ни лавкам — ни конца, ни счета. Перед торговцами же товар такого рода, что человек бессилен его узнать и назвать. Подойдя ближе, спрашиваешь:
— Что это у тебя, любезный?
— Восхитительный сеньор! — будет, к примеру, ответ. — Я продаю то и это, и еще многое! Право, останетесь довольны! А вот еще, взгляните — что за клад, словно нарочно приготовленный для столь знатного господина — потратьте хоть вечность, нигде не сыщете ничего лучше!
Хотя он бойко называет и расхваливает предметы на итальянском, странная рассеянность мешает осмыслить, к чему именно из известного списка вещей относятся эти слова и что за свойства они описывают. Спустя некоторое время я обнаружил — это же касается и взгляда, который не доводит до ума ничего, кроме чувства, будто в поле зрения находится нечто невыносимо знакомое. А протягивая руку, чтобы коснуться чего-нибудь, я всякий раз промахиваюсь и беру в горсть пустоту.
— Дай же, наконец, хоть что-то в руки, рассмотреть поближе!
— Вот чудесная безделушка, отказаться от коей вы будете не в силах.
Что это он показывает мне? Шпоры? Книгу? Кольцо? Ленту для парика? Пару перчаток? Клянусь Христовым Причастием, я не знаю — но внезапная догадка внушает некоторую надежду. Что, если…
— Хорошо, — соглашаюсь я. — Я покупаю!
Однако при мне нет кошелька, он остался там, в переулке — как же нам заключить сделку? К слову, взявшись за пояс, я спросил себя: что за платье на мне? Там, где кожа всем прошлым опытом приучена к прикосновению ткани, мне кажется, я одет в то же самое, что и при жизни — это впечатление убедительно, хотя и мимолетно, но были ли на мне дорожные ботфорты или чулки? Расшитый камзол или грубая куртка? Мне кажется, в сапоги обут был тот, другой, убийца, ожидавший в тени. Пусть купец, черты лица которого смутны, медоточиво величает меня «сеньором» и «знатным господином» — так поступал бы любой лавочник, будь перед ним хоть уличный оборванец, хоть сам король Неаполя! С другой стороны, мало ли благородных людей в наше низкое время вынуждены продавать свою шпагу и наниматься в душегубы…
— Вот что… Я не захватил денег, открой-ка мне кредит.
— С удовольствием, сударь, но куда затем прислать приказчика? Где вы живете?
Где я живу? Я мог бы назвать свой римский адрес или дом в Беневенто, но засомневался, те ли это улицы и площади, что вертятся на кончике языка. Да и как убедиться, что они взяты из моей подлинной истории? Что, если я, головорез-брави, коротал ночи в какой-нибудь утлой таверне, у которой и названия-то человеческого нет.
— Вижу, вы в затруднении, — утешает меня купец. — Но позвольте быть вашим смиренным советчиком в сей юдоли. Просто представьте, что деньги все еще при вас.
Все, что он говорит, правда. Одно усилие воображения, и набитый золотом кошелек оттягивает мою ладонь (вот если бы и в жизни было так!). Не зная, за что в точности расплачиваюсь, я наугад бросаю на прилавок несколько червонцев с ключами Святого Петра… Или с гербами короля Филиппа?
— Что же я купил?
— О, нечто весьма ценное — четыре скрипичные ноты!
— За четыре полновесных скуди?! Да ты смеешься надо мной, мошенник!
— Но это не просто обрывок мелодии, а тот единственный, который слышали вы — и только вы, сударь! — по пути из отцовского поместья в Беневенто, когда вам исполнилось лет шестнадцать от роду. Бродячий музыкант играл ее сам для себя, вас не заметив. Разве не вы тогда остановили коня, наслаждаясь нежной печалью разлуки? Неужто не припоминаете? Лиловый, тревожный рассвет, одичавший орешник у старой языческой арки, под которой ночевал этот цыган. Пустая, голая дорога. Затем — во влажной дымке — взхолмленный простор монастырских виноградников, еще по-утреннему сонных… Не дали ли вы себе в этот час обещание вернуться, и непременно такой же вот ранней весной?
— Ах, Мадонна! — только и зову я Богородицу.