Санинструктор, белобрысый ловкий удмурт, уже раскрывал свою аптечку, вытаскивал бинты, жгуты, пластмассовый шприц с наркотиком. Солдаты помогали ему, распарывали рубаху Лобанова. На выпуклой, сильной, со смуглыми сосками груди был выколот синий орел, державший в когтях ленту, и на ней буквы: ОКСА-ограниченный контингент Советской Армии. Грудь колыхалась, и орел трепыхал крыльями, теребил ленту, а под лентой в запавшем животе чернела, сочилась ранка, словно второй пупок. Из этой ранки липко, красно текло. Она раскрывалась и закрывалась, как маленький чмокающий ротик, и там, в глубине, в этом ротике, среди пробитых кишок, застряла пуля.
— На вас моя смерть, товарищ капитан!..
Ему вкололи шприц, кровь всосала, понесла в себя струйки наркотика, омывая страдающее сознание, притушевывая боль, туманя солнце, лица солдат, близкую корму транспортера. Сержант водил уже невидящими, затуманенными глазами, орел колыхал на груди ленту, и сквозь белые, опоясывающие бинты проступала ржавчина.
Было слышно, как замполит выходит на связь с полком, сообщает о ранении сержанта. Просит заставы прикрыть направляемый в полковой госпиталь транспортер.
Сержанта погрузили в люк, задраили ребристую дверь. Транспортер ушел с заставы. Вырулил на трассу. Мчался, удаляясь, маленький, одинокий в солнечном прахе, и застава провожала его, кидала в "зеленку" гроздья гранат, долбила из пулемета по бугоркам и обочинам.
Мокеев сидел на зарядном ящике у минометной батареи, чьи стволы и опоры туманно светились на солнцепеке. Замер в тоскливом ожидании, не знал, так ли он поступил, должен ли был кидаться в кишлак.
Жизнь на заставе — среди чужой, враждебной страны, изнуренных солдат, ежедневных и ежечасных обстрелов, в постоянном ожидании потерь, в предчувствии неизбежной беды, — эта жизнь превратила его в узел нервных упрощенных реакций, оставила в нем единственное состояние — выжить, выстоять, сберечь малые горстки людей, кои рассыпаны вдоль обгрызанной трассы, по которой катятся грузовые колонны, питая взрывчаткой и топливом бесконечную, утратившую смысл и очертания войну. И действия его, и поступки, лишенные высшего содержания, не наполненные верой, прозрением, были откликами на множество сиюминутных забот. И в откликах этих присутствовала все та же, вне разума, вне глубокого чувства, задача- выжить, не попасть под пулю и взрыв, сберечь солдат, которых он же посылал под пули и взрывы.
Он сидел на зарядном ящике, глядя на радужную пленку миномета, и кишлак вдалеке безжизненно желтел лепниной строений.
— Товарищ капитан! — К нему подбежал наблюдатель. — Бабаи идут! Тряпками машут! Хотят разговаривать!
Он торопился, цеплял башмаками землю, задевал локтями стенки траншеи. Шел к въезду, к полосатому шлагбауму, увлекая за собой переводчика-таджика и двух автоматчиков, туда, где в окопчике за каменной стенкой укрывался пост и стояли белобородые старцы, длиннорукие, худые, в обвислых тканях.
От их азиатских одежд, выгоревших на солнечном жаре, источались слабые запахи дыма, скотины, кисло-сладкой хурмы и урюка, а в губах среди кольчатых бород булькали, мягко рокотали непонятные слова. Смуглые скрюченные пальцы взлетали вверх, указывали на кишлак, на "зеленку", на брустверы и траншеи заставы.
— Говорят: люди, которых плен брали, хороший бедный люди! — переводил таджик, пропитываясь словами старцев, сначала словно расширяясь, увеличиваясь, становясь вместилищем слов, а потом уменьшаясь, опадая, передавая накопленные слова Мокееву. — Племянница Момада, брат и дедушка! Воевать не ходи! Дома землю рыл, овец гонял!.. Хороший, невоенный люди!
— Пусть отдадут солдата, — резко отвечал Мокеев. — Пусть Момад отдаст солдата! У меня минометы! Буду говорить минометами! Я кишлак не обстреливаю, соблюдаю мир, договор! Вы, старейшины, тоже должны соблюдать договор! Скажите Момаду, пусть вернет солдата, тогда получит своих! Если нет, заговорят минометы!
Таджик переводил страстно, жарко, выставлял ладони, словно подносил на них старикам то ли поднос с караваем, то ли мину. И те внимали, поглаживали бороды, пропускали сквозь корявые темные пальцы белые пенящиеся космы.
— Они говорят, шурави сидел виноградник. Люди Момада пошли, брали кишлак. Сидит кишлаке. Пусть командир даст Момаду дедушку, брата, племянницу, а Момад отдаст шурави. Надо быть хорошо! Надо мир, договор! Минометы не надо!
— Жду час ровно! Через час верните солдата! Выводите его к заставе! Мы отдадим вам пленных! Жду ровно час! Потом заговорят минометы!
Старики понимали, кивали. Медленно, держась друг за друга, упираясь палками в землю, удалялись от заставы. Переходили бетонку, углублялись в кишлак.
И снова он сидел на солнце, глядя, как минометчики раскатывали брезент, перетаскивали ящики. Круглились, лучились тонкими воронеными радугами овалы минометных стволов. Он думал о Синицыне, сидящем где-то там, за бетонкой, среди желтых глинобитных стен. И о Лобанове, лежащем на операционном столе с красной пульсирующей ранкой. Стрелка на его часах скакала, отсчитывала на циферблате секунды.
Прошел час и еще полчаса.
— Идут, товарищ капитан! — крикнул наблюдатель. — Показались!
Мокеев не пошел их встречать, остался сидеть. Направил бинокль на въезд, смотрел, как вышагивает замполит, а за ним, торопясь, пестрой горсткой в сопровождении автоматчиков следуют пленные. Навстречу, отделяясь от кишлака, выходил человек, выезжал ишак. На седле, перекинутый, переломанный надвое, лежал тюк, и в этом тюке угадывалось тело, перемотанное, завернутое.
Они сближались, сходились на бетонке и, сойдясь, мгновенно распались. Ишак с поклажей в окружении солдат двинулся на заставу, а отпущенные пленные бегом, подгоняемые человеком, устремились в кишлак. Было видно, как мужчина взял на руки приотставшего мальчика и бегом, подпрыгивая, догнал остальных.