Если так выглядит день, то каков же может быть облик вечера? Какие душевные силы еще останутся после того, как день поглотил всю активность, напряжение и сосредоточенность, какие имелись у человека? Театры «Ронахер» и «Аполлон» дают ответ на вопрос, на что способен еще, придя в театральный зал, житель крупного города в наше время. Поскольку жизнь полностью поглощает его силу, ему для отдыха можно предлагать только то, что он может переварить, не затрачивая вовсе никаких сил; его нервы, измотанные спешкой и заботами дня, уже не реагируют ни на какие раздражители, кроме тех, которые имеют, так сказать, непосредственно физиологическую природу, то есть на которые организм еще отвечает даже тогда, когда все более утонченные реакции притупляются: это такие раздражители, как свет и разноцветный блеск, легкая музыка и — последнее и главное — возбуждение сексуальных чувств.
Как кто-то сказал, история женщин имеет ту особенность, что она есть история не женщин, а мужчин; точно так же можно сказать, что история отдыха, игры, увеселении при ближайшем рассмотрении есть история труда и дел сугубо серьезных. В былые времена могло быть так, что после спокойных дневных трудов тот, кто вообще ходил в театр, наслаждался там Гёте и Шекспиром; а та экономическая и социальная жизнь на износ, в которой существуем мы и которая даже в личные отношения привносит свое беспокойство, свое вытягивание всех сил, свою страстность, уже не оставляет нам столько сил для отдыха; нам нужно, чтобы нам сделали удобно.
Ведь тем и страшно и трагично такое господство мелкого и пошлого, что оно захватывает не только натуры дурные, низкие, которые покоряются ему в любом случае, но и более хорошие, более возвышенные. Чем глубже их волнуют серьезные вопросы действительности, чем сильнее сотрясают их силы дня, тем легче они соскальзывают на ту же наклонную плоскость, где человек «хочет только развлечься». «Только развлечься» — вот в чем вся беда наших увеселительных заведений. То вложение благородных душевных сил при развлечении, возможность для которого оставлял образ жизни прежних времен, в наше тяжелое время отсутствует, теперь надо развлекаться по принципу экономии сил. С тех пор как верхние десять тысяч осознали бедственное положение масс, с тех пор как к тяготам собственной жизни, внешней или внутренней, добавился дополнительный груз социальных проблем, жизнь как раз более хороших, более возвышенных людей стала отягощена тем бременем, которое, с одной стороны, оставляет им для получения удовольствий лишь низшие душевные энергии, а с другой, заставляет если уж предаваться удовольствием, то искать самого бешеного угара, самых ослепительных эффектов, либо бы заглушить голос внутренних подозрений и предостережений.
Впрочем, в сознании отдельно взятого человека мы напрасно искали бы такие причины его поведения. Индивид непринужденно и довольно плывет по течению великой реки удовольствий, и только социологу открывается трагический мотив той бездумной жажды наслаждений, по поводу которой проповедник морали способен лишь исходить гневом. Легкомыслие индивида — лишь внешнее проявление того глубокого и серьезного, что находится в подполье общества. Вещи, которые при индивидуалистическом воззрении выглядят разрозненными и противоположными, при социальном рассмотрении (с позиции которого индивид несет в себе одновременно и сущность и роковую участь своего класса) соединяются как необходимые части в историческое единое целое. Пролетарий, взирающий на чертоги наслаждений с улицы и думающий : «Beati possidentes», подпитывает этим свою злость на них, но если бы он мог заглянуть поглубже, то узнал бы, что чем более блестящее, шумное и пьянящее веселье царит там внутри, тем более безотрадна та усталость, тем более мучительна та маниакальная жажда избавиться от себя, которые заставляют это веселье так бурлить. Эпоха beati possidentes миновала, и повальное увлечение театром «Ронахер» было знаком не счастья имущих, а их несчастья, хотя индивид носит его в себе, возможно, лишь в смутном неосознанном виде. Счастливый не прибегает к таким увеселениям, как не прибегает он и к бутылке или к шприцу с морфием. И может статься, что когда-нибудь требование справедливого, более осмысленного социального устройства и распределения собственности произрастет не только из голода обездоленных, но и из мидасовой жажды высших классов, которым дикая гонка конкуренции и проснувшаяся социальная совесть все больше и больше отравляют те радости, ради коих стоит быть имущими, и таким образом они оказываются загнаны в последнее пристанище тех, кто уже не способен подлинно наслаждаться, — в чувственно опьянение и огрубление от наиболее изощренных способов увеселения. Поэтому как раз храмы самых бурных наслаждений и могли бы написать над своими вратами: «Infelices possidentes!»
1893
Швейцарская индустрия туризма переживает процесс, который начался уже несколько десятков лет назад, но только в последнее десятилетие возобладал со всей несомненностью. По аналогии — причем не только внешней — с тем, что стало характерно для нашей экономики, это явление можно было бы назвать наслаждением природой, поставленным на промышленную основу. В места, куда прежде мог дошагать лишь одинокий путник, теперь ведут железные дороги, которых быстро становится все больше и больше. Где склоны настолько круты, что нельзя построить шоссе, как, например, по пути в Мюррен или Вангернальп, — там строят железную дорогу. Уже, судя по всему, окончательно решено проложить рельсы на гору Эйгер, и столько же альпинистов, сколько покорило эту трудную вершину за все минувшие времена, теперь, наверное, за один день будет привозить туда поезд. Пожелание Фауста «Лицом к лицу с природой стать!»исполняется все реже, а потому все реже и высказывается. Раньше педагогическая ценность путешествий в Альпы заключалась, помимо всего прочего, в том, что связанные с ними удовольствия доставались не даром: ценой из было то, что путешественник и внешне, и внутренне должен был остаться наедине с собой; теперь же его манит комфорт шоссейных дорог, и уже одно лишь пространственное соседство с массой — пестрой и именно потому кажущейся в целом такой бесцветной, — наводит на нас среднестатистическое настроение, которое, как и все социальные среднестатистические показатели, тянет вниз всех, кто настроен на более изящное и возвышенное, но при этом не возвышает в такой же мере тех, чьи вкусы приземлены.
В общем и целом я не могу не отметить, что по сравнению с индивидуальным предпринимательством, какое представляет собой альпинизм, такая социализирующая крупная индустрия имеет больше преимуществ, чем недостатков; в конце концов, бесчисленное количество людей благодаря ей могут наслаждаться природой, тогда как раньше эти радости были им не по плечу и не по карману. Меньше всего я хотел бы солидаризироваться с той грубой романтикой, которая предполагает, будто плохие дороги, доисторическая еда и жесткие постели были неотъемлемой частью безвозвратно исчезнувшего очарования путешествий в старое доброе время. Она мне тем более подозрительна, что все эти удовольствия, все уединение и вся тишина, которых жаждут ее приверженцы, пока еще, несмотря ни на что, в Альпах имеются в достаточном количестве. Но чудовищная экспансия альпийского туризма заставляет задаться вопросом о том, какую же пользу извлекает из нее наша культура, ведь поездки в Альпы сегодня уже приходится рассматривать как значимый элемент в психической жизни высших слоев нашего общества, как объект интереса для этнопсихологии.
Говорят, что увидеть Альпы надо, чтобы стать образованным человеком, причем «образованность» понимается при этом не только в том смысле, который делает ее сестрой-близнецом «зажиточности». Сила капитализма распространяется и на понятия; он достаточно богат, чтобы купить прежде столь возвышенное понятие как «образование», и сделать его своей частной собственностью. Так вот, «образованность» понимается не только в этом, капиталистическом смысле: люди большой глубины и духовности полагают, что, отправляясь в Альпы, они культивируют в себе все самое глубокое и самое духовное. То есть, помимо отдыха тела и мимолетного удовольствия, тут есть, так сказать, моральный момент — некое духовное удовлетворение, которое, как кажется, полностью выводит эти радости за пределы круга эгоистических удовольствий. В этом особенном оттенке духовности и образовательной ценности, который отделяет поездки в Альпы от прочих, сугубо чувственных удовольствий и заключен, на мой взгляд, один из тех добровольных самообманов, посредством которых испугавшаяся собственного эгоизма культура старается даже самые субъективные вещи обосновать «высшими соображениями» и любое tel est nostre plaisirстыдливо пытается облачить в объективные оправдания. Я считаю, что образовательная ценность путешествий в Альпы очень невысока. Они доставляют необычайно сильные и обильные впечатления нашему восприятию; великая природа в ее бесподобном слиянии мрачной силы и сияющей грациозности наполняет нас в момент созерцания чувствами, интенсивность которых не достигается никаким иным путем; она возбуждает внутри нас то, о чем мы и сами не знали, словно душа — это зеркало, в которое вещи погружаются тем глубже, чем они выше. Но на удивление быстро это взволнованное и приподнятое настроение спадает, проходит, как опьянение, которое приводило наши нервы в гораздо более оживленные колебания, нежели те, какие способна поддерживать их сила в обычном состоянии. После душевного подъема, который вызывают в нас картины альпийских вершин, мы очень быстро возвращаемся у тому настроению, что было у нас на равнине, причем, как мне кажется, после этой поездки мы не становимся навсегда богаче, глубже и причастнее к чему-то священному в той степени, которая хотя бы отдаленно соизмерима с теми впечатлениями; это особенно заметно при сравнении с путешествиями в Италию. С точки зрения диспропорции между силой и глубиной минутного восторга и остаточной ценностью для общего образования и настроения души воздействие альпийской природы сродни воздействию музыки. Я считаю, что и музыке придется сильно преувеличенная образовательная ценность. Музыка тоже уводит нас в сказочные области чувственной жизни, сокровища которых, так сказать, привязаны к месту: мы уносим с собой лишь малую их часть, а то и вовсе ничего, чтобы украсить другие наши внутренние чертоги. Все взлеты и все глубины, которые мы, будучи в объятиях музыки, только что с изумлением открывали в себе и приветствовали как нашу собственность, исчезают вместе со звуками музыки и оставляют душу в сердце ровно в той точке, где она была раньше. Как музыкальная одаренность, так и воздействие музыки находятся вне сферы образования. Сказанное вовсе не призвано умалить великолепия музыки, как и великолепия Альп. Единственное, относительно чего, на мой взгляд, всеобщее мнение требует корректировки, — это образовательная ценность их обоих, если говорить об образовании в самом глубоком смысле, о непреходящем воздействии на всю совокупность человеческой души.
Это смешение субъективно-эгоистического удовольствия с образовательной и чувственной ценностью находит самое отчетливое свое выражение в горных видах спорта. В кругах, близких к Альпийскому клубу, царит убеждение, будто преодоление опасных для жизни трудностей представляет собой, так сказать, моральную заслугу как триумф духа над сопротивлением материи, как результат напряжения этических сил — мужества, силы воли, мобилизации всех способностей ради идеальной цели. И, действительно, затрачивая всю эту энергию, люди забывают, что здесь они служат лишь средством для достижения цели, которая полностью чужда всякой морали, а зачастую и аморальна: эта цель — минутное удовольствие, которое порождается таким напряжением всех жизненных сил, игрой с опасностью, волнением от возвышенного зрелища. Это удовольствие я в самом деле считаю одним из самых сильных среди тех, какие может дать жизнь. Чем более беспокойным, неопределенным, исполненным противоречий становится современное существование, тем более страстной делается в нас жажда высот, которые превыше нашего добра и нашего зла, на которые мы смотрим снизу вверх — мы, разучившиеся поднимать глаза. В видимой природе мне не приходит в голову ничего, чтоб было бы на земле настолько же неземным, как ландшафт. Покрытый фирном, ничего, что уже своими цветом и формой так выражало бы понятие «высота». Кто однажды насладился этим, тот жаждет этого вновь, как избавления, как чего-то такого, что абсолютно отличается от нашего я с его мрачным беспокойством и северогерманскими низменностями, как того, на чем муки воли прекращаются. Вот почему для столь многих людей горы главнее моря, которое вспенивается, чтобы утечь обратно, утекает обратно, чтобы вновь нахлынуть, — весь этот бесцельный circulus vitiosusего движений — до неловкости точная картина того, что у человека внутри. Многих, конечно, привлекает именно это. Ведь, помимо того что мы обретаем избавление, когда наше я дополняется своей противоположность, мы примиряемся с нашими судьбами и страданиями и, возвышаясь на ними, исцеляемся, как бы благодаря некой тайной гомеопатии, когда нам является их стилизованное отношение в чистых, освобожденных от всех случайных деталей образе и символе. И все же тут только смягчение, избавление, уход в мечты, лишь пассивно принимающее наслаждение. А из одиночеств ледниковых пустынь струится ощущение здоровой радости действия — правда, лишь в быстро исчезающем обмане эстетического возбуждения, но это такое чувство счастья, большего, чем сама жизнь, какое не возникает, наверное, ни в какой другой ситуации, данной нам чисто внешне.
Но именно поэтому это удовольствие остается совершенно эгоистическим, поэтому безнравственно рисковать жизнью просто ради удовольствия, подвергая этому риску еще и проводников, которые за 50 или 100 франков должны своей жизнью искупать неуклюжесть или неудачу человека, совершающего восхождение. Альпинист, вероятно, был бы возмущен, если бы его поставили на одну доску с игроком; и все же: и тот и другой рискуют своим существованием ради чисто субъективного возбуждения и удовлетворения — ведь и игрок в бесчисленном количестве случаев думает не о материальной выгоде, а только об обостренном благодаря риску ощущении жизни, о захватывающей смеси хладнокровия и страсти, собственного мастерства и благосклонности непредсказуемых сил. Альпинист в игре делает такую ставку, которую нравственно было бы делать только ради высших объективных ценностей, но не ради эгоистических радостей, которыми невозможно ни с кем поделиться. Закрыть на это глаза можно только под воздействием романтического очарования, которым обладает всякий добровольный риск для жизни с тех времен, когда общественный или религиозный долг в бесчисленном количестве случаев мог быть исполнен лишь ценой жизни, и потому этот риск, ради каких бы других целей человек ни шел на него, стал окружен ореолом морального достоинства, который не поблек до сих пор.
1895
Карл Лампрехт в своей «Германской истории»рассказывает, что некие средневековые рыцарские союзы постепенно утрачивали свои практические цели, но продолжали существовать просто как объединения, служащие ради увеселений. Это описывает такой тип социологического развития, который в равной степени встречается в самых разных областях. Двоякий смысл слова «общество» (Gesellschaft) служит символическим выражением того, в сколь большой мере совместные развлечения — хотя бы в виде побочного продукта — сопровождают всякое объединение людей и как развлечения образуют точку соприкосновения групп с самыми разнородными интересами, продолжая, таким образом, действовать в качестве объединяющей силы и тогда, когда практические нужды и привлекательность объединения утрачивают свое действие. В истории всемирных выставок, начиная с их предшественниц — ярмарок, самым ясным образом становится видно, что никакой процесс объединения людей в общество не обойдется без этого основного типа, и то, в какой сильной степени он характеризует Берлинскую промышленную выставку, уже само по себе обеспечивает ей место в семье всемирных выставок. Здесь такое изобилие и такое разнообразие предлагаемого, что в качестве конечного общего итога и основной окрашивающей характеристики всего этого остается лишь одно: развлечение. Тесное соседство, в котором оказались разнороднейшие промышленные изделия, порождает паралич способности к восприятию, подлинный гипноз, в котором каждое отдельное впечатление лишь вскользь затрагивает самые верхние слои сознания, и в конце концов лишь наиболее часто повторяемое представление остается стоять победителем над трупами бесчисленных других, более достойных, но слабых в своей раздробленности впечатлений: в памяти остается представление, что здесь надо развлекаться. Это приведение всего к общему знаменателю «удовольствий» обеспечивается с помощью системы, которая выглядит очень крохоборской, но действует психологически весьма тонким образом: через каждые пару шагов за вход в отдельную экспозицию или на какую-нибудь демонстрацию взимается небольшая плата. Этим любопытство распаляется каждый раз заново. И каждое отдельное увеселение благодаря понесенным ради него расходам представляется более весомым и ярким, а то многое, мимо чего приходится пройти, пробуждает представление, что здесь еще осталось большое количество разнообразных сюрпризов и удовольствий. Короче говоря, настройка на лейтмотив развлечения достигается с помощью этих постоянных, преодолеваемых лишь ценой небольшой жертвы, преград более основательно, чем если бы более высокая однократная плата за вход делала посетителю все в равной мере доступным, но зато лишила бы его «орган восприятия удовольствий» этих постоянных маленьких стимуляций.
Однако любой тонкий и чуткий орган восприятия будет чувствовать себя изнасилованным и приведенным в расстройство массированным воздействием всего того, что здесь предлагается. С другой стороны, нельзя отрицать, что потребность чрезмерно раздраженных и изнуренных нервов в сильных возбуждениях адекватно удовлетворят именно это изобилие и эта пестрота быстро сменяющих друг друга впечатлений. Ведь в то время как рост культуры ведет ко все большей специализации и все чаще односторонней деятельности, ко все более узкому ограничению назначенной каждому областью,этой дифференциации производства никоим образом не соответствует такая же дифференциация потребления; наоборот: кажется, будто современный человек за односторонность и однообразие своей осуществляемой в рамках разделения труда деятельности хочет вознаградить себя со стороны восприятия и наслаждения все разрастающимся сонмом разнородных впечатлений, все более быстрой и пестрой сменой возбуждений. Дифференциация активных областей жизни очевидно дополняется всеохватным многообразием пассивных и рецептивных. Нетерпение различных сил, благодаря которому человеческая душа представляет собой микрокосм и которому дифференциация современного труда не обеспечивает полного развития, стремится найти себе удовлетворение в многосторонности, в контрастных раздражителях, в тесном соседстве противоположностей восприятия, потребления и наслаждения. Ни одно явление современной жизни не отвечает этой потребности так безусловно, как большие выставки; ни в каком другом месте великое изобилие разнороднейших впечатлений не собрано во внешне единое целое так, что поверхностной посредственности все эти впечатления кажутся и внутренне связанными, и именно этим создается между ними то оживленное взаимодействие, то взаимное усиление и взаимное подчеркивание контраста, которое вещам, просто расположенным рядом друг с другом без всякой взаимосвязи, недоступно.
В самом деле, единство всего представленного здесь очень эффективным и интересным образом поддерживается той идеей, что все необозримое множество объектов произведено в одном городе. Пусть внешне они не проявляют эту общность происхождения, например одинаковостью стиля или некими всем им присущими тенденциями, и пусть она может лишь в качестве витающей над ними идеи оказывать некое психологическое воздействие, — все же последнее нельзя не заметить. У всемирных выставок есть та особая привлекательность, что они образуют сиюминутный центр мировой культуры, что труд всего мира собирается в их узкие границы, чтобы предстать как на одной картине. Здесь же, наоборот, один-единственный город охватил всю совокупность культурных видов деятельности. Представлены все без исключения типы значимых продуктов, и хотя материалы и формы их собраны со всего мира, все же свою окончательную форму они обрели здесь; каждый из них именно здесь превратился в целое. Тут становится совершенно ясно, что значит «мировой город» и что Берлин, как бы там ни было, таковым является: это город, которому весь мир поставляет материалы для его работы и который их превращает во все значительные формы, встречающиеся где-либо в современном культурном мире. Возможно, в этом отношении Берлинская выставка — совершенно уникальное явление; возможно, еще никогда прежде не было показано с такой наглядностью, как легко форма современной культуры позволяет уплотненно собрать ее в одном месте, причем не путем механического своза всего в одну точку, как это делается на Всемирной выставке, а путем собственного производства, посредством которого один город демонстрирует себя как отображение и эссенция промышленных сил всего культурного мира.
Весьма интересно с точки зрения истории культуры проследить формирование своеобразного стиля этой демонстрации. Наиболее отчетливо тут проявляется специфический выставочный стиль в постройках. Совершенно новое соотношение прочности и недолговечности по необходимости господствует не только в скрытой структуре, но и в том, по поводу чего можно выносить эстетические суждения. Поскольку материал и его внутренние технические условия получили вполне гармоничное выражение во внешнем оформлении, одно из последних и глубочайших требований всякого искусства выполнено. Большинство построек, в особенности само главное здание, в полное мере носят характер творений, обреченных быть недолговечными; и поскольку этот характер проявлен в них не вызывающим сомнений образом, они абсолютно не кажутся непрочными. Ведь впечатление непрочности возникает лишь там, где недолговечное должно удовлетворять претензиям на постоянство и прочность. В выставочном стиле фантазия архитектора освобождена от этого требования и вольна смешивать элегантность с достоинством в самых своеобразных пропорциях. Сознательный отказ от монументального стиля породил здесь совершенно новые позитивные художественные решения. Если в принципе смысл всякого искусства заключается в том, чтобы в недолговечном материале воплотить вечность форм, и если именно в архитектуре в принципе идеал долговечности стремится к своему осуществлению и выражению, то здесь прелесть и аромат недолговечности образуют свой собственный стиль, и тем более характерно, что использован для этого материал, который кажется рассчитанным на неограниченную долговечность. И в самом деле, архитекторам нашей выставки удалось достичь того, что эту противоположность историческому идеалу строительного искусства зритель воспринимает не как нелепость и отсутствие стиля, а лишь как одно из тех явлений, когда в процессе развития смысл последней достигнутой точки акцентируется только на фоне точки исходной, словно бы имеющей иной цвет, и хотя кажется, что последняя точка представляет собой отказ от первой, на самом деле она стоит с нею в одном ряду.
С архитектурной стороны, данная выставка маркирует, возможно, кульминационную точку того, чего выставочный принцип достиг на сегодняшний день в эстетическом творчестве. С другой стороны своей плодотворности, она находится тоже на высоте, по крайней мере относительно: я имею в виду обусловленный выставками рост того, что можно было бы назвать витринным качеством вещей. Производство товаров в условиях свободной конкуренции и предложения, в среднем превышающего спрос, не может не приводить к тому, что в дополнение к полезности вещам придают еще и манящую наружность. Там, где конкуренция в области целесообразности и внутренних свойств товара заканчивается, — а достаточно часто и до этого — приходится стараться возбудить интерес покупателей с помощью внешней привлекательности предметов и даже способа их расстановки. Это та точка, в которой из крайнего усиления материального интереса и самой ожесточенной конкуренции происходит поворот к эстетическому идеалу. То стремление сделать полезное еще и привлекательным для глаза, которое у восточных и романских народов имеется как нечто само собой разумеющееся, у нас проистекает из борьбы за потребителя: самое изящное — из самого неизящного. Выставка, на которой вообще — поскольку тут акцентируется получение удовольствия — ищут нового принципиального синтеза внешней привлекательности и практической целесообразности вещей, демонстрирует до крайности повышенную степень этого дополнительного эстетического качества. Банальное стремление «представить товар в лучшем свете», заставляющее торговцев на рынке перекрикивать и отталкивать друг друга, здесь дистиллируется в интереснейшие попытки за счет аранжировки совместно выставляемых вещей придать им новые эстетические значения — подобно тому как обычная реклама превратилась в искусство плаката.
Вообще очень любопытно: отдельный предмет на выставке обнаруживает те же связи и модификации, какие свойственны индивиду в обществе: с одной стороны, один сосед, обладающий иной квалификацией, толкает вниз другого. С другой стороны, возвышается за его же счет; с одной стороны — нивелирование и обезразличивание посредством одинакового окружения, а с другой — усиление, которое отдельный предмет и человек ощущают именно благодаря суммированию впечатлений; с одной стороны, отдельный предмет есть лишь элемент целого, лишь часть некоего высшего единства, а с другой — он же претендует на то, чтобы самом быть целым и единством. Так впечатления от вещей, объединенных одной рамкой, с их взаимно возбуждающимися силами, их противоречиями и их совпадениями, отражают объективные отношения социальных элементов. Этот своеобразных рельеф, который вещи таким образом приобретают через свои взаимодействия, свое продвижение вперед и назад, необходимо эстетически использовать на выставке, точно так же как в обществе необходимо этически использовать соответствующие отношения.
Германские, особенно северогерманские, выставки в том отношении с трудом могут конкурировать с французами, у которых способность всеми средствами выявлять привлекательность внешнего вида имеет гораздо более долгую историю и гораздо более широкие возможности. Но все же на этой выставке заметно — и не всегда безуспешно — стремление полнее использовать эстетические шансы, которые может добавить к привлекательности товара его «выставление». Разумеется, в деталях этой выставки больше всего недостатков обнаруживают именно вкусовые качества. Однако от «практического разума» Берлина, который в этой выставке объективировался и воплотился, хотелось бы ожидать, что он станет развивать дальше по крайней мере те эстетические импульсы, которые исходят от выставки как таковой, из особой формы демонстрации продуктов труда.
1896
Самые глубокие проблемы современной жизни проистекают из притязания индивида на то, чтобы оберегать самостоятельность и своеобразие собственного бытия от превосходящих сил общества, исторического наследия, внешней культуры и техники жизни. Это новейшая трансформация борьбы с природой, которую первобытному человеку приходится вести зателесное существование. Если XVIII век призывает к освобождению от всех исторически сложившихся пут, связывающих человека, — в государстве и в религии, в морали и в экономике, — дабы изначально добрая природа, одинаковая во всех людях, могла беспрепятственно развиваться; если XIX век, помимо просто свободы, требует, чтобы человек и его деятельность обладали еще и основанной на разделении труда особостью, которая делает каждого индивида несравнимым с прочими и максимально незаменимым, но, с другой стороны, по этой же причине особенно остро нуждающимся в том, чтобы все остальные его дополняли; если Ницше в самой беспощадной борьбе между индивидами, а социализм, наоборот, в недопущении любой конкуренции видят условие полного развития человека, — то за всем этим стоит один и тот же основной мотив: субъект сопротивляется тому, чтобы общественно-техническая машина его нивелировала и расходовала. Когда продукты специфически современной жизни спрашивают об их внутреннем содержании, когда, так сказать, тело культуры спрашивают о его душе — как сегодня мне предстоит это сделать применительно к нашим большим городам, — для получения ответа необходимо изучить то уравнение, в которое подобные образования сводят индивидуальные и надындивидуальные элементы, составляющие жизнь, а также изучить те способы, которыми личность, приспосабливаясь ко внешним по отношению к ней силам, находит возможность уживаться с ними. Психологическим основанием, на котором покоится тип индивидуальности, характерный для большого города, являетсяусиление нервной жизни,происходящее от быстрой и непрерывной смены внешних и внутренних впечатлений. Человек живет различиями, то есть его сознание возбуждается различием между тем впечатлением, которое он переживает в данный момент, и тем, которое переживал в предыдущий; сохраняющиеся впечатления, незначительность разницы между ними, привычная регулярность их протекания и их противоположностей требуют, так сказать, меньшего расхода сознания, нежели быстрая и тесная череда сменяющихся картин, резкие контрасты между предметами, которые человек видит одновременно, и неожиданность наваливающихся на него впечатлений. Большой город ставит нас как раз в такие психологические условия каждый раз, когда мы выходим на улицу и сталкиваемся с темпом и многообразием экономической, профессиональной и общественной жизни. Благодаря этому уже в состоящем из телесных ощущений фундаменте душевной жизни и в той толике сознания, которой большой город требует от нас постольку, поскольку мы — существа, живущие различиями, — закладывается коренное отличие большого города от малого и от деревни с их более неспешным, более привычным, более равномерным ритмом чувственно-духовной жизни. Отсюда, прежде всего, становится понятен характер душевной жизни большого города, ориентированный на интеллект, — в противоположность тому, который свойствен малому городу, — тот ориентирован скорее на сердце, на отношения, основанные на чувствах. Дело в том, что такие отношения коренятся в более бессознательных слоях души и развиваются более всего благодаря спокойной равномерности непрерываемых процессов привыкания, тогда как местоположением рассудка являются прозрачные, осознанные, верхние слои нашей души; из всех наших внутренних сил рассудок лучше прочих умеет приспосабливаться; чтобы спокойно принимать смену и контрасты явлений, рассудку не требуются потрясения и перепахивание всего внутри, а вот более консервативное сердце только через них и способно войти в подобный ритм. Так тип жителя большого города (представляющий собой, разумеется, сонм из тысяч индивидуальных модификаций) создает себе орган для защиты против отрыва от привычных условий, которым угрожают ему потоки и противоречия окружающей его среды: он реагирует на них главным образом не сердцем, а рассудком. Усиление сознания, порожденное той же причиной, обеспечивает рассудку главенствующую роль в душе горожанина, и благодаря этому его реакция на явления окружающей жизни перемещается в наименее чувствительный и наиболее удаленный от глубин личности психический орган. Эта рассудочность, как видим, представляет собой оболочку, предохраняющую субъективную жизнь от изнасилований, которым подвергает ее большой город; она распадается на многочисленные индивидуальные проявления.
В больших городах искони была сосредоточена денежная экономика, ибо многообразие и плотность хозяйственного обмена обеспечивают средству этого обмена такую важность, которой оно не приобрело бы в условиях скудости сельского обменного товарообращения. А между денежной экономикой и господством рассудка имеется глубочайшая взаимосвязь. Общим для них является сугубо деловой характер обхождения с людьми и вещами, при котором формальная справедливость часто сочетается с бесцеремонной жестокостью. Чисто рассудочный человек равнодушен ко всему подлинно индивидуальному, потому что из индивидуального и возникают отношения и реакции, выходящие за границы логического рассудка, — и точно так же индивидуальность явлений чужда принципу денег. Деньги ведь спрашивают только о том, что является общим для всех, — о меновой стоимости, которая нивелирует любое качество и своеобразие, сводя все к вопросу «сколько?». Все сердечные отношения между людьми основываются на их индивидуальности, в то время как рассудочные превращают людей в числа, принимают их в расчет, словно безразличные предметы, представляющие интерес только тем, какую объективно исчисляемую пользу они могут принести, — примерно так житель большого города принимает в расчет своих поставщиков и своих покупателей, свою прислугу, а нередко и тех людей, с кем он обязан общаться в силу своего общественного положения. Противоположностью этому является характер более узкого круга, где неизбежно знакомство с индивидуальностями, которое так же неизбежно обусловливает и более сердечную окраску поведения, — все это совершенно иной мир по отношению к чисто объективному взвешиванию того, что дано и что получено взамен. С точки зрения экономической психологии здесь главное то, что в более примитивных условиях товар производится для того клиента, который его заказал, так что производитель и покупатель знают друг друга, тогда как современный большой город живет почти исключительно производством на рынок, то есть для совершенно незнакомых покупателей, которые никогда не попадают в поле зрения производителя. Из-за этого интерес обеих сторон приобретает немилосердно деловой характер; их рассудочно-расчетливый эгоизм может не опасаться, что его собьет с пути действие трудноучитываемых факторов личных отношений. Это очевидным образом взаимосвязано с денежной экономикой, доминирующей в больших городах, где она вытеснила последние остатки производства продуктов для собственного потребления и остатки непосредственного товарообмена и с каждым днем все больше уничтожает работу для конкретного клиента, — связано так тесно, что никто уже не мог бы сказать, что было сначала: подталкивал ли горожан к денежной экономике интеллектуалистский душевный склад или, наоборот, она предопределила его. С определенностью можно лишь сказать, что форма жизни, которую представляет собой большой город, является самой питательной почвой для их взаимовлияния. В доказательство этого я приведу лишь высказывание самого крупного английского специалиста по конституционной истории: на протяжении всей английской истории, пишет он, Лондон никогда не был сердцем Англии, часто был ее рассудком и всегда — ее кошельком!
В одной, казалось бы, незначительной поверхностной черточке жизни объединяются весьма характерным образом те же самые душевные течения. Современный дух становится все более и более духом расчета. Идеалу естествознания, мечтающего превратить мир в арифметический пример и каждую частицу его зафиксировать в математических формулах, соответствует бухгалтерская точность практической жизни. Это следствие денежной экономики: именно она заполнила каждый день жизни столь многих людей сравнениями, подсчетами, численными измерениями, сведением качественных показателей к количественным. Благодаря тому что сущностью денег является счет, в соотношение элементов жизни пришли точнос