Во время этого разговора в комнату прошмыгнула закутанная темная фигура. Это была узбечка в парандже и с густой сеткой на лице. Она поманила рукой даму, разговаривавшую с отцом, и та, извинившись, вышла. Вернулись они очень быстро. С ними была горничная в качестве переводчика, но отец отказался от ее услуг: он хорошо мог объясняться сам.
В чем дело? Оказалось, женщина в парандже рекомендует доктору пустой дом с обстановкой. Дом принадлежит ее брату, уехавшему из Коканда надолго. По ее мнению, были только два обстоятельства, которые могли не понравиться господину доктору: дом находился в Старом Коканде, и в соседнем дворе халупу занимали два узбека. Отец только махнул рукой. Это его не останавливало, ему даже понравилось поселиться снова среди узбеков. Все мы привыкли к этому народу.
Вот почему я не попал в русский квартал, как и в русскую гимназию. Сынки живущих на Скобелевском и Розенбаховском проспектах не стали моими товарищами, а сейчас русский дворник прогнал нас, двух мальчишек узбечат, от ворот, не подозревая, что перед одним из них, сыном доктора, при иных обстоятельствах он бы «ломал шапку».
Отбежав, мы обернулись и снова посмотрели на этот дом, вернее, — на сердитого дворника. И как же мы были удивлены, увидев, что он выпускал из калитки мальчишку узбека поменьше нас ростом и одетого не лучше нас и выражал при этом ему почтение! Мы спрятались в тени дерева и дали мальчику опередить нас, а потом с шумом выскочили из своей засады. Он быстро обернулся, и каково же было мое удивление, когда я узнал в нем мальчика со старообразным лицом из лавки на базаре! Я видел его рядом с Садыком Ходжаевым, мне ясно представился их третий собеседник — человек с длинным лицом цвета шафрана, в стеганом ситцевом халате, туго перетянутом офицерским поясом. Потом я вспомнил халву и медовые лепешки, которые прислал мне этот мальчик. Мне стало стыдно, что мы хотели напугать его, и я поблагодарил за подарок. Я заговорил по-узбекски, чтобы Сахбо понял, о чем идет речь. Мальчик ответил, что рад, если мне понравился его достархан, и пошел с нами. Мы шли быстро. Час был поздний, а время тревожное, я боялся, что дома будут о нас беспокоиться. Однако наш третий спутник не торопился, семенил ногами и задыхался. Из его узкой груди вырывалось свистящее дыхание, и он часто останавливался. Мне было неудобно оставить его одного и стыдно выказывать тревогу: узбекский мальчик мог посчитать меня трусом. Так и тащились мы через весь Новый город, снова миновали дворцовую площадь и наконец очутились в Старом Коканде. Тут новый знакомец показал своей темной ручкой куда-то в сторону и вдруг исчез, словно провалился сквозь землю.
— Какой странный мальчик, — вслух подумал я.
— Да он совсем не мальчик, — ответил мне Сахбо. — Он взрослый.
Тайну маленького человечка со старообразным лицом первым из нас разгадал Сахбо, но именно он стал после этого вечера уходить без меня и проводить время с Мухабботом — так звали нового друга Сахбо. Я спросил своего товарища, что нашел он, джигит, общего с этим маленьким старичком с лукавой рожицей и лукавыми словами. Сахбо долго молчал и потом ответил: «Видишь ли, он узбек…»
Я не нашелся, что сказать в ответ. Узбек… русский… Раньше мы с Сахбо не думали об этом, и дружба наша не становилась мельче, оттого что оба мы были людьми разной народности. Мне казалось, я во второй раз теряю друга. Первый раз это было в Кудуке, когда его дядя Ибрагим отослал Сахбо далеко в горы пасти скот. Тогда он стал как бы взрослым, я же оставался внизу, в селении, еще мальчишкой.
Нежданно наша разлука прекратилась. Сахбо вернулся ко мне. Снова, как до пастушьих дней Сахбо, я брал верх над своим другом. Мы ходили по городу, я рассказывал, а он слушал, дивился и шел туда, куда я вел его.
И вдруг оказалось, что Сахбо мало моей дружбы. Я посчитал это изменою и дулся на него, а тут еще возобновились занятия в училище. Теперь свободное время я стал проводить со своими одноклассниками и только вечерами встречался с Сахбо.
Русские школьники неожиданно подобрели ко мне и стали искать со мной дружбы.
И опять это не было моей заслугой. Просто они узнали, что я сын доктора Михаила Алексеевича, которого они видели у своих родителей. Отец не столько по долгу службы, сколько по велению своего сердца часто бывал в кварталах, где жили рабочие местных заводов. Исполняя их просьбы, отец выезжал в отчужденный район вокзала и железной дороги. Там была своя больница и свои доктора, но стрелочники, смазчики и кочегары больше доверяли Михаилу Алексеевичу. Это удивляло многих и, как я уже рассказывал, в том числе и нашего соседа Ходжаева-младшего.
Вот с детьми этих-то рабочих я теперь и начал дружбу. Как видно, и в училище вступил в действие закон единения людей по их взглядам и убеждениям. Я для своих товарищей перестал быть сынком барина, а стал сыном человека, которого уважали и которому доверяли их отцы. Конечно, ни я, ни другие ученики этого не понимали. Просто нам стало хорошо вместе, я же особенно потянулся на зов дружбы, желая как бы отомстить Сахбо.
Велика сила дружбы! Она способна темное перекрасить в светлые тона, согреть при стуже, утешить в печали. Теперь в училище все казалось мне иным. По утрам я с радостью, захватив ранец, выбегал из дому, на ходу бросив Сахбо: «До свидания! Я сегодня приду раньше». Но раньше я не приходил. Мы оставались на школьном дворе, играли в лапту, городки или, окружив сторожа Игната, слушали старые солдатские песни.
пел бывший отставной солдат.
В день, который остался в моей памяти навсегда, я шел домой раньше обычного: игры во дворе не состоялись из-за погоды. Февраль выдался холодный, с утра со степи дул ледяной ветер. Я бежал через Каменный мост, соединяющий Новый Коканд со Старым. Под мостом плескались мутные воды мелководного, всегда, даже в жару, ледяного Сая. Немного ниже моста, где женщины кувшинами набирают воду, а ишаки терпеливо ждут, когда старый инвалид наполнит водою бочку, спиною ко мне стоял Сахбо с каким-то стариком. Нет, это не был водовоз, хотя он и держал в руках ишачий поводок. Водовоз, скользя босыми ногами, набирал заплесневевшую, пахнувшую гнилью воду. Мне запомнился и этот запах, и зеленоватый цвет воды, и Сахбо, который стоял, опустив голову, внимательно и покорно, как мне казалось, прислушиваясь к словам Садыка Ходжаева. Да, узбек, говоривший с моим другом, был наш старый сосед. Я даже услышал фразу, которую он сказал: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов». Почему-то мне показалось, что это он сказал про меня.
Я покраснел и повернул обратно, а когда снова взошел на мост, ни Садыка, ни Сахбо не было. Дома я не спросил Сахбо, о чем он говорил с Ходжаевым. Пообедав, мы, как всегда, сели рядом за приготовление уроков. Отца не было дома. Марьюшка была занята стиркой, и из кухни к нам долетала протяжная песня:
Мне почему-то стало грустно от этой песни. Я взглянул на Сахбо — он тоже слушал Марьюшку и сидел над тетрадкой, как-то особенно скосив глаза.
Я захлопнул книгу и подошел к окну. Прошел дождь, в луже отражалось мраморное февральское небо. Мой тополь стоял голый и зябкий. Через двор к пролазу шел Юнус.
Обернувшись к Сахбо, я сказал услышанные днем слова: «Лучше с умным воровать камни, чем с глупцом кушать плов» — и пальцем показал в спину Юнуса. Сахбо ничего не ответил. Он продолжал сидеть над тетрадкой, скосив один глаз на нее, а другой — на дверь в кухне. В кухне все продолжалось:
В эту ночь Сахбо исчез из нашего дома.
Первый раз я и отец не выполнили своих обязанностей: он не пошел в больницу, я — в училище. Стоя перед отцом, как перед судьею, я рассказал ему все: свою молчаливую ссору с Сахбо, его дружбу с Мухабботом, удивившую меня встречу около моста.