Бургомистру с сопровождающими пришлось отступить. Они с трудом продрались через орущую толпу разъяренных цыганок. Когда бургомистр поравнялся со мной, я заметил на лбу у него крупные капли пота. Старшеклассники потом говорили, что он потребовал у цыган разбить табор за городом, на Пойменном лугу. Я этого не слышал. Я вообще ничего не разобрал из того, что он втолковывал цыганам.
Через час перед табором остались только мы с Паулем. Ребята разошлись, так как смотреть было больше не на что. Мы подвинулись ближе, но не слишком — опасались двух остромордых собак, которые лежали на солнышке, не спуская с нас сторожких глаз. Мы ждали, что вожак выглянет еще раз.
Прошлым летом Пауль каждое утро приходил до уроков сюда, завязывал ему шнурки и получал за это ломоть хлеба со шматком сала. Во время переменки он давал на школьном дворе за деньги куснуть свой бутерброд. Всем хотелось попробовать цыганского сала. Пауль говорил, что это кошачье сало. Мол, цыгане специально откармливают кошек, а потом едят кошачье сало, чтобы стать гибкими и ловкими. Мне было противно, но однажды я все-таки купил хлеба с салом и, давясь, съел его в углу школьного двора. Меня потом два дня мутило от одной лишь мысли о нем.
Мы с Паулем молча глядели на цыганок. Позже к нам подошел господин Голь. Он кивнул мне и погладил по голове.
Мы были знакомы — господин Голь работал в музее при замке. После обеда я часто ходил туда. С разрешения господина Хорна я помогал готовить новые экспозиции. Господин Голь был художником. Целыми днями он молчал. Немым он не был, иногда я слышал от него два-три слова, но обычно он все-таки молчал. Господин Голь жил вдвоем с дочерью, за которой приходилось ухаживать. Она была слабоумной. Вообще-то мы называли ее чокнутой, но отец не разрешил так говорить. Он сказал, что она серьезно больна и что следует избегать уличных словечек. Иногда я помогал господину Голю, когда он перерисовывал свои картинки с небольших эскизов на стену музейного зала.
Господин Голь стоял рядом с нами и глядел на цыган. Шляпу он снял и держал ее, прижав к груди. Наконец его заметила одна из женщин. Она звонко вскрикнула. В дверях фургона показался вожак. Завидев Голя, он широко раскинул руки.
— Дррруг! — пророкотал он.
Я заметил, как просияло лицо господина Голя. Старый цыган коротким, властным жестом подозвал его к себе, а сам спустился по лесенке навстречу. Когда они сошлись, цыган взял господина Голя обеими ручищами за плечи, встряхнул его и с прежней сердечностью повторил:
— Друг!
Вожак привлек к себе господина Голя, обнял. Тот все еще держал шляпу перед собой. Когда толстый цыган отпустил его, он смущенно расправил шляпу. Одна из женщин принесла бутылку, пару стаканов, и вожак с господином Голем стоя отхлебнули по глотку желтой жидкости. Потом господин Голь пожал цыгану руку. Они распрощались.
Проходя мимо нас, господин Голь надел свою бурую помятую шляпу. Вид у него был мечтательный, рассеянный. Маленький впалый рот едва приметно улыбался, на лице играл отблеск несказанной радости. Глядя вслед уходящему, цыган стоял на лесенке фургона. Потом вошел внутрь. Мы поняли, что поговорить с ним сегодня уже не удастся. Дальше ждать бессмысленно. Пауль предложил тайком прокрасться за Голем до самого дома. Но мне не хотелось шпионить за старым художником, ведь я хорошо знал его. Однако заняться было нечем, и мы побежали следом.
С вожаком мы сумели поговорить только через два дня. Правда, вопрос пришлось повторить дважды, прежде чем он нас понял. Волосатой рукой старый цыган почесал свой толстый живот, глянул на нас с прищуром и сказал:
— К женщинам идите. Они дадут работу.
Потом совсем другим, грубым голосом он что-то крикнул цыганкам на своем языке, и те принялись хохотать, покачиваясь от смеха.
Мы подошли к ним. Щеки у меня горели, я бы убежал прочь, но боялся, что цыганки захохочут еще оглушительней. Я посмотрел на Пауля, чтобы спросить его взглядом, что делать, однако он, весь пунцовый, потупил глаза и стоял не шевелясь, будто вкопанный.
Одна старуха погладила меня по голове и больно ущипнула за щеку. Рука у нее была смуглая, костлявая, цепкая. Подняв голову, я увидел черные корешки ее зубов, темные волоски над верхней губой и на подбородке. Старуха показала, что мне полагалось делать. Надо было переводить коз с места на место, когда они выедали вокруг траву. Для этого я вытаскивал из земли длинный железный прут с веревкой, а потом опять забивал его кирпичом. А еще мне велели приглядывать, чтобы козы не трогали сохнущее белье и черные цыганские котелки, которые лежали на солнце. Пауль остался с женщинами. Он таскал ведрами воду и смотрел за лошадьми. Но чаще он просто сидел с цыганками и глядел на них.
Когда пробило шесть вечера, мы попрощались. Сказали, что придем завтра, сразу после уроков. Цыганки кивали и улыбались. Не знаю, поняли они нас или нет.
— Мы правда придем сюда опять? — спросил я Пауля.
Он кивнул головой.
— Они же ничего не заплатили.
— Погоди, — сказал Пауль. — Вот накрадут, тогда и рассчитаются.
Не могла же я привязывать сына, чтобы он сидел дома.