— Что же, — говорю, — ты, Мстиславушка, сам кузнецом любуешься, а в ответ любви побоялся предложить?
И как хлопнула его попке! Ой, звонко получилось!
— Пожалел попку-яблочко? Не пожелал любви содомитсткой или просто предложить не успел?
— Не успел… Да, отпустите меня сейчас же! А то я… А то мне… Ой, как стыдно… — А сам замер, как будто ожидает чего.
— Хотел, да не успел! Страшился, значит. Что ж, — говорю, — придётся мне ублажить тебя любовью содомисткой. Так сказать, помочь решиться.
Порточки царевича на пол полетели, а рубашечку я задрала на плечи, закрыв личико красное. Сжала ладонью ягодицу крепко. Хотел, значит, да не успел?! И куда батюшка с матушкой смотрят только? Мало того, что царевич у них на девицу похож, так он ещё невестам рассказывает, что с кузнецом любится.
Стою я, то в пол, то в уголок поглядываю. Размышляю о том, что Гриша и правда никакой пользы от любви моей чистой и светлой не видел. И тут царевна на меня рысью как напрыгнула, поперек коленок перебросила и руки мои хитро вывернула, а у меня внутри все вдруг как-то успокоилось. Сейчас меня за все мои провинности перед Гришей накажут, и станет мне легче. Хотя, для порядка, попробовал вывернуться, только разве ж я супротив её, даже если б всерьез рвался, смог справится?
А царевна опять штаны с меня спустила, и тут я всерьез волноваться начал. Даже батюшка меня в детстве через штаны наказывал, а тут девица ведь, не батюшка. И я у нее на коленях без штанов лежу. В полной ее власти, и на помощь кого позвать — срамоты-позора потом не оберешься!
— Что же, — говорит она ласково так, — ты, Мстиславушка, сам кузнецом любуешься, а в ответ любви побоялся предложить, — И как хлопнет меня по голой попе с размаху, с оттяжкой. А рука у нее — ох, какая тяжелая оказалась, круче батюшкиной. Задергался я, завырывался, а все без толку.
— Пожалел попку-яблочко? Не пожелал любви содомитсткой или просто предложить не успел?
— Ой, больно! Ой, не успел. Прекратите немедля со мной подобным срамным образом обращаться! — И замер, сам не понимая, то ли в страхе, то ли в предвкушении — хлопнет еще раз, или не хлопнет?
А она штаны с меня совсем стянула, рубашку на голову спустила и как ладонью ягодицу мою сожмёт! У меня от боли аж слёзы из глаз брызнули:
— Что вы себе позволяете, Варвара Фёдоровна!!!! — предвкушение все на корню заломали, удовольствие все порушили. — Больно же!
И тут испугался я, совсем взаправду испугался. Я ж супротив неё, как тростиночка против ветра вихревого, а она со мной такой срамное насилие творит! То по попке моей нежной с разлету хлопает, то вообще вона чего удумала. Но на помощь звать ещё страшнее, как представлю, что все по углам позор мой нынешний обсуждают, так хоть плачь.
А царевна мою попу бедную все сжимает, да шлепает по ней, сжимает и шлепает:
— Терпи, — говорит, — Мстиславушка, любовь содомитская — она не в пример грубее тех ласк, что с девками. Тут, царевич, мужество нужно.
А потом зачем-то извернулась, чуть руки мне совсем не вывернула, да крынку со столика моего взяла, ту, что маменька с простоквашей принесла.
Так, что мы имеем? Царевич Мстиславушка, ромашка нежная, другие эпитеты к этому тельцу белому да гибкому не подбираются, лежит через колени мои перекинутый, попкой своей, от моих шлепков подрумяненной, в зенит смотрит. Как славно смотрит-то! Аж кровь закипает, да желания тайные просыпаются по всему телу. А попка-то какая привлекательная, маленькая, аккуратная, кожа нежная. Да как сподручно-то её шлёпать да сжимать в руке! Просто одно удовольствие, а не попочка.
И мамки-няньки царевича подсобили: крынку с простоквашей в горницу принесли. Оно для такого тельца нежного самое подходящее будет.
— Ай! Ай, не надо! Я передумал, Варвара Фёдоровна!
Это я пальчик один в эту самую попку-яблочко вставила. Попочка узкая, пальчик мой еле протискивается. Теперь точно знаю: ни кузнеца, ни кого другого тут не бывало. Меня даже слегка злость отпустила. Да только урок, чтоб на кузнецов всяких не заглядывался, царевичу всё равно нужен.
— Не брыкайся, — говорю, — Мстиславушка: решил содомитской любви отдаться, так расслабь ягодицы да отдавайся.