Весь остаток дороги до остановки они шли молча. Основная часть родного курса томилась в ожидании транспорта. В давке переполненного автобуса к Янке и Шмындрику вернулось весёлое расположение духа. По салону неслись истошные, знакомые до боли вопли Цесарского:
— Мальчик, уступи место дедушке Тарасу Григорьевичу — ветерану Куликовской битвы! Не видишь, что ли, инвалид еле на ногах держится. Граждане, будьте милосердны! Мать, — голосил на весь салон Цесарский, обращаясь к Большой Матери, — только к грудям не подпущай!!! Не подпущай!!!
Задрав рукав куртки, он демонстрировал шокированным пассажирам свой острый, заляпанный краской локоть сквозь растянутую дырку свитера:
— Господа, войдите в положение, у меня обострённое чувство локтя!
Фауст.
Мир духов рядом,
дверь не на запоре…
«Учебный год в художественном училище, куда стремился поступить во что бы то ни стало, — это не то же самое, что учебный год в ненавистной школе. Ничего общего! В образовательной предтече отечественной тюрьмы и птицы не поют, и ноги не идут, и все надежды и мечты зарыты в землю тут. Бесконечна школьная пытка, в разнообразном арсенале инструментов которой есть особо изощрённые, такие как алгебра и геометрия. Но не тут-то было, не поймали! — ликовала Янка. — Я живу теперь в Доме Отдыха Моей Души, в семье, роднее которой не бывает — в художественном училище, где время летит с такой скоростью, что кажется, будто его и вовсе нет…»
Осоловевшая от непрерывного счастья бытия, она, не мигая, смотрела на проплывающий за трамвайным окном закат, по привычке подперев кулаками ноющие щёки, что болели теперь в конце каждого учебного дня от безудержного смеха. Глядя на багровое небо, Янка невольно складывала в уме его цветовую гамму: «Вверху голубая Фэ Цэ в разбеле, а книзу — киноварь с охрой средней и, пожалуй, можно немножко кадмия лимонного добавить за домами. О, нет. Хватит! Это уже просто мания какая-то — раскладывать всё вокруг на замесы».
Общежитие Художественного училища — «Сообщага» — закрытый, тесный мирок, обитатели которого выделяли собственные праздники, так легкомысленно отброшенные обывателями на обочину общепринятого календаря. Главным в чреде празднеств значилось 25 Мая — День освобождения Африки. На эту знаменательную дату выпадало окончание всех курсовых экзаменов и годовых просмотров, поэтому студенты, отождествляющие себя с чёрным народом, сбросившим оковы колониального рабства, произносили в этот поистине благословенный день тосты: «За освобождение Чамба и Камбари, Моси и Груси, Ибибио и Джукун!!!», следя по замусоленной карте, чтобы никто из освобождённых народностей не остался не поздравленным.
Следом шло летнее Народное Гуляние продолжительностью в месяц, под названием — Пленэр. Как все затянувшиеся праздники, весьма утомителен и наиболее насыщен счастливыми воспоминаниями. Например, скачки на этюдниках или всенощное бдение под одним одеялом.
Из осенних наиболее значительным был «Конец колхоза». Завершение ежегодной студенческой уборочной страды бурно отмечалось в перелесках и за стогами, сопровождаясь полным опустошением сельских торговых точек от всего, что пьётся и курится.
«Посвящение в студенты» — с обрядом инициации, апогеем которого являлось всеобщее клеймение дрожащих первокурсников несмывающимися несколько дней со лбов и щёк чернильными печатями.
Ну и конечно, Святки — окончание первого семестра. Когда наконец-то волнения самой первой и самой трудной в студенческой жизни сессии позади, хотя любимый новогодний праздник безвозвратно отравлен экзаменами. Кто-то возведён в «одарённые», кто-то безжалостно отчислен. Но экзекуция, слава Богу, окончена — каникулы впереди!
С Рождества до Крещения Общага преображается до неузнаваемости. Осиное гнездо Ренессансной ботеги, где ваяют маститые мэтры и снуют шустрые подмастерья, грунтуются холсты и дымят кислые щи, обнажённые Деметры и Артемиды после возлежаний на атласе-бархате бегут курить в кочегарку, наспех укутавшись в заляпанные краской халаты. Всё замирает, стихает вечный смех и гомон, превращается в далёкое эхо. Коридоры становятся огромными, таинственными, гулкими. Двери и ступени начинают отчаянно скрипеть, чтобы хоть как-то компенсировать непривычную тишину. Студенты разъезжаются на каникулы. На родном островке остаётся всего несколько аборигенов, сбившихся в маленькое, но отважное племя, стойко отражающее атаки злых демонов скуки.
Наряду с неприятными, но всё же эфемерными духами уныния в заброшенном замке заметно активизируется кое-кто похуже. К большому сожалению, совсем не эфемерный, а наоборот — огромный, мясистый монстр под названием Коменда. Эта горластая, неотёсанная бабища — чужеродный элемент живописных студий, оскорбляющий само понятие «искусство». «Проклятие рода Баскервилей», как нежно отзываются о ней художники, вовсе не ощущает себя лишним мазком на палитре жизни, а, как и положено человеку без интеллигентской застенчивости, рьяно несёт контрольно-постовую службу, не щадя сил, времени и всех, кто попадается на её многотрудном пути.
Каждый вечер ровно в девять часов усталая хозяйка запирает свою вотчину на два замка и тяжёлый засов. Патрулируя по коридорам общаги ещё в течение часа, Коменда придирчиво осматривает комнаты, бытовки, тёмные закоулки под лестницами, ища заговор против диктатуры пролетариата.
После тщательного осмотра вверенного помещения, она, как заботливый и неподкупный начальник тюрьмы, уложивший спать уголовников, вздохнёт спокойно:
— Всё! Сегодня уркаганы больше никого не убьют, не покалечат, не изнасилуют, — и отправится на покой в персональную VIP-камеру, чтобы оприходовать с устатку лекарственный четок и забыться праведным сном.
Общага, замерев от напряжения, вслушивается. Вот он долгожданный, желанный, могучий — ХРРРАП! Сигнал начала другой жизни — тайной, ночной. Осторожные шаги. Неопознанные тени. ШШШ… Шелест. Шорох. Шёпот.
Девушки снимают с себя серьги, цепочки, заколки… все мелкие детали хитрого дамского туалета, давя эмоции и возбуждение. Лора и Гульнур, будучи хозяйками каморки (когда Коменда спит, конечно), деловито выдвигают на середину колченогий казённый стол, зажигают свечи, открывают примороженные форточки. Командующим шаманом, как всегда, избрана всеми уважаемая Большая Мать, строгая, но справедливая. Крупной, осанистой фигурой, низким, грудным голосом, спокойной уверенностью внушает всеобщее уважение и выглядит мудрее однокурсниц на целую жизнь.
— Зден, глянь, дверь хорошо закрыта? Янку больше нет смысла ждать. Мама, наверное, не отпустила.