..
Разделяя этот нежелательный интерес, Штраусс вспомнил женщину изумительной красоты даже в нелестном свете фотовспышки. Жена того, о ком говорит Той.
– ...вместо этого он выводит Корпорацию из центра внимания, посвящая свои свободные часы социальным вопросам. Среди них – переполнение тюрем и серьезное ухудшение работы тюремных служб.
Последняя фраза была без сомнения камнем в огород Сомервиля и поразила его с абсолютной точностью. Он ткнул свою наполовину выкуренную сигарету в жестяную пепельницу, бросив мрачный взгляд в сторону соседа.
– Когда настало время нанять нового личного телохранителя, – продолжал Той, – решением мистера Уайтхеда было искать подходящего кандидата среди людей, отбывающих заключение, а не среди тех, которых обычно предлагают подобные агентства.
«Это не может иметь отношение ко мне, – подумал Штраусс. – Это было бы слишком хорошо и слишком нелепо. Но если это так, то тогда что Той здесь делает, зачем вся эта болтовня?»
– Он ищет человека, который близок к концу своего заключения, который, одновременно по моему и его выбору, будет достоин получить возможность вернуться в общество, имея за собой работу и определенное самоуважение. Ваш случай был предложен моему вниманию, Мартин. Могу я называть вас Мартин?
– Обычно меня зовут Марти.
– Отлично. Пусть будет Марти. К сожалению, я не хочу пробуждать в вас какие-то особенные надежды. Помимо вас, я буду разговаривать с некоторыми другими кандидатами и, конечно, в конце дня я могу прийти к выводу, что нам никто не подходит. В этой связи я хотел бы просто удостовериться, насколько вас интересует эта возможность, если бы она была вам предоставлена.
Марти начал улыбаться. Не снаружи, а внутри себя, куда Сомервиль не мог бы добраться.
– Вы понимаете о чем я вас спрашиваю?
– Да. Я понимаю.
– Джо... мистер Уайтхед... нуждается в человеке, который будет полностью занят его благополучием, который действительно будет готов скорее подвергнуть свою жизнь риску, нежели причинить вред своему хозяину. Я, конечно, понимаю, что это немалое требование.
Лоб Марти покрылся морщинами. Это было действительно много, особенно после шести с половиной лет в Вондсворте, где он постиг науку надеяться только на себя. Той быстро почувствовал смущение Марти.
– Это беспокоит вас, – сказал он.
Марти мягко пожал плечами.
– И да и нет. То есть, мне никто никогда ничего подобного не предлагал. Я не хочу вешать вам лапшу на уши – мол, я только о том и мечтаю, чтобы быть убитым вместо кого-то, потому что это вовсе не так. Я бы солгал вам, если бы сказал это.
Кивок Тоя приободрил Марти, и он закончил:
– Вот что я имею в виду.
– Вы женаты? – спросил Той.
– Разведен.
– Могу я спросить о ваших планах на будущее?
Марти поморщился. Он избегал говорить об этом. Это была его боль, он сам успокаивал ее и сам должен был ее вынести. Ни один товарищ по заключению не смог вытянуть эту историю из него, даже во время тех исповедей в три часа утра, которые он выносил от своего предыдущего сокамерника, еще до того как прибыл Фивер, который не говорил ни о чем, кроме еды и девиц с журнальных фото. Но сейчас ему придется что-нибудь сказать. Они все равно наверняка докопались до всех деталей. Возможно, Той знает больше о том, что делала Шармейн и с кем, чем он сам.
– Шармейн и я... – он попытался выразить спутанный комок своих ощущений, но не найдя слов, резко заявил. – Я не думаю, что мы будем с ней снова вместе, если вы спрашиваете об этом.
Той, как и Сомервиль, ощутил острую боль в голосе Марти. Впервые за то время, как Той повел беседу сам, офицер стал проявлять интерес к разговору.