Теперь приготовлялись пирожки и печенья приятного вида и разнообразной формы, так что уже не было ни малейшего сходства с внешним видом несчастных животных, которые отдали свое тело и свою кровь на приготовление этих изящных блюд.
Блюда появлялись из особого шкафчика сбоку стола и автоматически катились по рельсам вперед. Поверхность стола на взгляд и на-ощупь человеку 19-го века показалась бы покрытой камчатным полотном. На самом деле это был оксидированный металл, который очень легко можно было вымыть тотчас же после еды. В зале были сотни таких столиков, и за столиками по одному или целыми компаниями — сидели современники Мориса. Когда Морис сел за стол, заиграл незримый оркестр — и звуки заполнили весь зал.
Но Морис не интересовался ни завтраком, ни музыкой. Его глаза все обращались к проходу между столами, как будто он поджидал кого-то запоздавшего. Наконец, он быстро встал и сделал кому-то приветственный жест рукой.
В проходе показался господин, высокий и смуглый, в двухцветном желто-зеленом костюме.
У него было бледное лицо и напряженный, странно серьезный взгляд. Медленными, размеренными шагами человек этот подошел ближе. Морис сел и рядом с собою поставил стул для пришедшего.
— Я думал уже, что вы не придете, — сказал Морис.
Хотя и прошло уже много времени, английский язык все еще оставался почти таким же, каким он был в эпоху Виктории Благополучной. Применение фонографа и других приспособлений для записи звуков и постепенная замена книг такими звуковыми записями не только спасли человеческое зрение, но одновременно еще ввели в обиход хорошие образцы языка, и тем остановили представлявшийся столь неизбежным процесс изменения человеческой речи.
— Меня задержал пациент, — сказал господин в желто-зеленом — и, правду сказать, довольно интересный… Видный политический деятель… гм… страдает от переутомления…
Он посмотрел на завтрак и присел к столу.
— Я, знаете, не спал почти двое суток…
— Скажите! — сказал Морис, — двое суток не спали! Вам, гипнотизерам, видно, покою не дают.
Гипнотизер положил себе на тарелку густого янтарного желе.
— Ко мне обращаются многие, — сказал он скромно.
— Бог знает, что бы мы делали без вас.
— О, мы уж вовсе не так необходимы, — возразил гипнотизер, медленно смакуя желе. — Свет обходился без нас не одну тысячу лет. Даже двести лет назад нас еще не было, по крайней мере в практической медицине. Были, конечно, лекаря, сотни и тысячи, по большей части невежды страшные и все — как бараны; у всех — одни и те же рецепты. Но врачей духа — не было совсем, если не считать нескольких грубых, эмпирических попыток в этой области.
Он замолчал и занялся своим желе.
— Разве в то время людские умы не подвергались болезням? — спросил Морис.
Гипнотизер покачал головой:
— В то время не обращали внимания, если кто и бывал немного с придурью. Жить было легко и просто. Не было такого соперничества. Уж разве у кого в голове было здорово неладно — ну, тогда замечали. Тогда отправляли людей. Только тогда можно было отправить в этот, как его называли, — дом умалишенных.
— Я знаю, — сказал Морис. — В этих глупейших исторических романах, которые теперь вошли в такую моду, герой постоянно спасает молодую девицу из дома умалишенных, или из другого места в таком же роде… Меня, впрочем, весь этот вздор не очень интересует.
— Меня интересует, — сказал гипнотизер. — Так увлекательно думать об этих странных, причудливых, полуцивилизованных днях 19-го века, когда мужчины были мужественны, а женщины наивны. Мне нравятся повести с такими приключениями. Любопытное было время: грязные железные дороги; паровозы, изрыгающие клубы дыма; странные маленькие домики; запряженные лошадьми повозки. Вы, должно быть, не читаете печатных книг?
— Ну, нет, — сказал Морис. — Я учился в новой школе, и мы не занимались такой устарелой чепухой. С меня совершенно довольно и говорильных машин.