Утро разгоралось. В домах начали открываться окна. Уже несколько раз сходила на колодец за водой чернобровая прачка Паня. Уже Сонина мать прошла из коровника с полным бидоном парного молока. Ломовой извозчик Алексей Пуляй запряг свою рыжую лошадь в огромную плоскую телегу — полок — и уехал. Скоро выбегут ребята из всех квартир — и Сонино утро кончится, и она уже не будет владеть двором.
А пока еще двор принадлежит ей. Соня нашла острую щепочку и, откидывая рукой волосы, которые то и дело свешивались на глаза, принялась рисовать на земле под кленом. Места было много, рисуй что хочешь; это не то что листок бумаги, где ничего не умещается. И Соня нарисовала домик с трубой, из которой шел дым. Нарисовала целую стаю петухов и кур, каждая курица была ростом с домик. А потом принялась рисовать барыню. Соня больше всего любила рисовать людей и особенно барынь в шляпах, которых видела на улице. «Барыню» она затеяла большую. Под кленом уместилась только голова и шляпа, а руки и юбка потянулись через весь двор, к колодцу.
Но в это время во двор въехал водовоз. Смирная пегая лошадка прошла мимо колодца и встала копытами прямо на Сонину «барыню». На телеге у водовоза стояла огромная бочка со свежей водой; слышно было, как она плещется о деревянные стенки.
— Вода приехала! Вода приехала! — закричал во весь голос молодой водовоз, чтобы всему двору было слышно.
Он налил ковшом воды в высокие узкие ведра и понес в квартиры. Это была чистая вода, а из колодца воду люди пить не могли — она пахла плесенью и железом.
Соня побежала домой. Водовоз привез воды — значит, мама сейчас будет ставить самовар. Соня поднималась по деревянной лестнице с узкими перилами и точеными балясинами к себе домой, на второй этаж. А следом за ней поднимался, тяжело ступая по скрипучим ступенькам, водовоз с двумя ведрами, полными воды.
В кухне мама уже поджидала его. Она приготовила водовозу два пустых ведра и две копейки денег — по копейке за ведро воды. Водовоз перелил воду, взял деньги и загремел сапогами вниз по лестнице.
А в кухне уже дотапливалась большая русская печка, и мама выгребала кочергой грудку горячих оранжевых углей для самовара. Во всех комнатах уже шевелились и переговаривались жильцы.
Начинался день.
Сонин отец, Иван Михайлович, снимал у домовладельца Прокофьева квартиру из четырех маленьких комнат. Он считался квартирным хозяином, а Дарья Никоновна — квартирной хозяйкой.
В то время в Москве народу было не так много. И квартир было свободных сколько хочешь, где нравится — там и снимай. Однако простой рабочий люд ютился в тесных комнатушках, а то и вовсе в углах, на «койках», потому что платить за хорошую комнату было не под силу.
Так и здесь получилось. Квартирные хозяева Иван Михайлович и Дарья Никоновна могли бы занять хоть все четыре комнатки. Однако они жили в одной, да и то в проходной, а остальные три сдавали жильцам. Тесно и неудобно им было, но приходилось терпеть, иначе и концов с концами никак не сведешь.
Через их комнату ходили жильцы — Сергей Васильевич, приказчик из магазина богатого обувщика Видонова, белесый, прилизанный, всегда чем-то недовольный, и его жена Дунечка, гладильщица из прачечной Палисандровой.
В другой комнате, с окном во двор, жили слесарь Дмитрий Кузьмич и его жена Анна Ивановна. Кузьмич, тихий, строгий человек, рано уходил на работу. Анна Ивановна работала дома: она была цветочница, делала искусственные цветы.
В комнатке за печкой, самой маленькой, жил молодой художник Никита Гаврилович. Он был горбатый, грустный и очень бедный. Ничем не покрытый стол, две табуретки, закапанные краской, узкая койка, застланная серым одеялом, — вот и все, что у него было.
Зато среди комнаты стоял мольберт, и Соня очень любила, пробравшись к художнику, смотреть, как он пишет. Отец звал его «богомазом», потому что он ради заработка иногда писал иконы для церквей. Он и маме написал икону за несколько кружек молока. На этой иконе была нарисована святая Дарья и святая Софья. А над ними, на облаках, сидел сам бог, с большой седой бородой. Эта икона висела в углу над маминой кроватью, и все крестились на нее, садясь обедать или ужинать.
У Дарьи Никоновны жильцы жили подолгу. Комнатки были тесные, зато дешевые, а для бедного человека это было главное. Дарья Никоновна умела ладить с людьми, в квартире у нее был порядок, никто никогда не ссорился, никто не запирал своих дверей. Так и жили, будто одна семья: вместе стряпали у большой русской печки, вместе проводили вечера после трудового дня, вместе праздновали праздники.
Соня входила ко всем жильцам когда хотела — и все встречали ее приветливо: она была тихая, застенчивая, никому не мешала.
Соня любила смотреть, как работает Анна Ивановна, как она быстро и ловко приклеивает обернутые зеленой бумагой проволочки — стебельки — к зеленым лакированным листочкам.
С Дунечкой у Сони была нежная дружба. Дунечка давала ей поиграть хорошенькими фарфоровыми куколками, которые стояли у нее на столике у зеркала. Что это за куколки были! Крошечные маркизы в розовых и голубых нарядах, кавалеры в кафтанах с золотом и в белых чулках. Там была и маленькая фарфоровая карета с лошадками. Золотые дверцы кареты открывались, и в нее можно было сажать этих куколок и катать по столу. Соня играла, а Дунечка в это время что-нибудь рассказывала ей — то сказку, то басенку, — то учила петь какую-нибудь песенку.
Но эти теплые счастливые минуты длились недолго. Хлопала входная дверь, и в кухне слышался голос Сергея Васильевича. Соня тотчас вылетала от Дунечки в свою комнату. Дунечка поспешно убирала игрушки и, вся какая-то трепетная и настороженная, встречала мужа. Дунечка почему-то его очень боялась, она всегда кротко глядела на него своими синими глазами, будто в чем-то виноватая. А он, насупив белесые брови, проходил в комнату, ни на кого не глядя и ни с кем не здороваясь.
Анна Ивановна иногда удивлялась: