— Над дверью всё ещё висит подкова, да?
Ляська удивилась.
— Ну да. А что? Кому она мешает-то?
— Мне, — сказал Стасик. — Это — от меня. Против фей. Сними, пожалуйста… и отнеси… хоть в кухню. Мне неприятно.
Ляська дотянулась до ржавой подковы, невесть когда и зачем прибитой над дверью отцом, сняла, отнесла на кухонный стол. Когда вернулась, Стасик уже стоял в коридоре и входную дверь прикрыл.
— А эти — дома?
Ляська дёрнула плечом.
— Родители, что ли? Мать — дома. Она теперь часто дома — завод то работает, то не работает. Выпила вечером, спит. А папашку нашего посадили. Он по пьяни подрался с одним и ткнул его ножом случайно…
Стасик хихикнул.
— Ага! Как я сегодня — только не по пьяни. Но случайно!
Ляська дала ему подзатыльник.
— Ну дурак, а! Что у меня за семейство — одни уголовники… тихо ты, мать разбудишь, как я ей объясню…
Прошли в Ляськину комнату. Она включила свет, увидела посуровевшее Стаськино лицо.
— Ты чего?
— Я — не уголовник.
— Обиделся, что ли?
Поймал её за запястья, повернул к себе:
— Лясенька, я ненавижу уголовников. Я ненавижу эту мразь двуногую. Тех, кто режет себе подобных. Тех, кто измывается над беззащитными. Тех, кто отнимает чужое. Ненавижу их. Не сравнивай меня с ними, пожалуйста.
Его взгляд был мрачен и влажен. Ляська вздохнула.
— Ты же можешь вот так… как с Саней этим. Что ж в одного из… из тех — не влез? Других бы остановил. Всё равно спас бы меня.
— Тебя — да. Они бы потом другую замучили. Лясь, понимаешь, я же… вижу. Особенным образом вижу — прости, заяц, человеку не объяснить. Жаль только, что одного упустил. Потом найду.
Ляська передёрнулась. Промолчала. Ей было холодно — и не решить, насколько Стасик прав. Она снова вспомнила чёрную дырку между торчащих переломанных рёбер — в трупе братка.