Амбарцумова Ольга
Парни не плачут
- Геннадий Сергеевич Калугин? - женщина в форме посмотрела устало и как-то подозрительно, словно и без того не знала, как его зовут.
Генка шмыгнул носом и кивнул, одновременно пожимая плечом. Потом не удержался, вытер нос рукавом. Не хотелось, чтобы кровь капала на стол следователя.
Женщина брезгливо поморщилась и протянула ему салфетку. Равнодушно осведомилась:
- Кто тебя? Сокамерники?
Ага, так он и сказал.
- А кто тогда? Голова не болит? - показалось, что в её голосе промелькнуло беспокойство. - Хочешь, тебя осмотрит врач?
- Не-е. Я эта... ударился... - Но придумывать дальше было лень, да и не очень-то тут ждали от него ответа. - Не надо врача!
Мальчик устал, хотелось, чтобы от него отвязались, а еще,чтобы дали поесть и перевели бы в отдельную камеру, где можно, хотя бы, отоспаться. Один пацан, помнится, говорил, что смертников держат отдельно от всех и хорошо кормят. А что полагается за убийство? Генка уже устал бояться и представлять, как его расстреливают из пулеметов. Или как-то еще по-другому казнят? Говорят в начале двадцать первого века смертной казни не было. Почему он родился так неудачно? Лет бы семьдесят назад, и его бы не тронули.
Пригревшись в кресле, он вздрогнул, просыпаясь от резкого голоса следователя:
- Эй, мальчик, сядь ровно! Здесь тебе не ночлежка!
А спать хотелось всё сильней. Легко ли пару ночей не смыкать глаз в душной, переполненной ребятишками маленькой камере. Заснешь, и неизвестно - проснешься ли? Это точно не ночлежка, хоть кровати в камере и имелись - четыре, даже не всем заключённым на них хватало места, чтобы просто сидеть, привалившись к стене. Генке не хватало. Хорошо, что никто не претендовал на угол под маленьким зарешеченным окном - там он и просидел двое суток, почти не вставая, на какой-то старой грязной рогожке. Ребят набилось не меньше двух десятков. Кого-то выводили, громко выкликая фамилии, приводили новых, впихивая в камеру и с лязгом закрывая дверь.
Вечером кормили, вызывали по одному, вручая пластиковую тарелку с куском хлеба и маленькой горкой гречневой каши. Хлеб отняли двое старших, они тут всеми командовали, лет по четырнадцать обоим, а то и все пятнадцать. Генка попробовал возражать и получил в нос. Теперь вот капала периодически кровь, и мальчик сильно подозревал, что у него там что-то внутри сломано. Но помалкивал. Врачей он боялся. А этих ребят боялся еще сильнее - эти точно уже кого-то убили... настоящие бандиты... сами хвастались. И если узнают, что он жаловался...
Вообще-то считалось, что в этой камере сидит только всякое ворье. И мальчик не мог понять, почему его, убийцу, посадили вместе с ними. То, что он в жизни никого не убивал - так это знает только он сам. Или следователи тоже так решили?
- Встань, надо тебя сфотографировать.
Мальчишка встал и скорчил рожу, глядя в камеру с сияющим зеленым огоньком в центре.
- А ну не кривляйся!
Послушался. Испугался, что его сейчас кто-нибудь ударит. В первый день били, но не сильно. Так... только синяков осталось много. Хотя Генка говорил одну только правду. Ну, почти...
Женщина глянула на настенные часы в виде голограммы, вздохнула:
- Знаешь, зачем позвали?
- Я не убивал, - пробормотал еле слышно, преданно поглядев на тётеньку. Иногда это помогает. Говорят, глаза у него красивые, в мать. Необычного лилового цвета. Ресницы пушистые, как у девчонки. Вот взрослые на этот взгляд и ведутся. Эх-х! Если бы ещё и эта повелась?