Наука ныне пронизывает все области человеческой деятельности и сама является одной из таких областей, а потому не может не затрагивать сферу человеческих отношений, сферу морали. Сама научная деятельность людей неизбежно является объектом моральной оценки. Наука возникла в обществе классовой морали, однако это еще не означает, что отсутствует объективный критерий моральной оценки научной деятельности людей. Способствовать росту познавательной способности человечества, применению познаний в интересах общественного прогресса — вот высокая моральная цель науки в целом и отдельных ученых. Аморально, заслуживает осуждения то, что мешает познавать истину, те силы, классы и группы, которые искажают истину, подменяют ее ложью. «…Но человека, — писал Карл Маркс, стремящегося приспособить науку к такой точке зрения, которая почерпнута не из самой науки (как бы последняя ни ошибалась), а извне, к такой точке зрения, которая продиктована чуждыми науке, внешними для нее интересами, — такого человека я называю „низким“».
Известнейшего ученого К. Тимирязева серьезно беспокоила будущность науки, получающей подачки «с роскошной трапезы капитализма». «Разделяя с сегодняшними победителями их добычу, не будет ли она вместе. с ними как-нибудь призвана к ответу?» — спрашивал ученый.
Ныне вряд ли объективный наблюдатель может противиться неизбежному выводу: по мере развития науки возрастает ее роль в общественной жизни, возрастает и моральная ответственность за характер и цель применения новых научных результатов. А безразличие к вопросам применения открываемых наукой во множестве новых эффектов и явлений само становится явлением аморальным: всем памятна война с применением изощреннейших орудий агрессии и уничтожения людей.
То «внутреннее чувство правды», о котором говорил еще Гёте, указывает на точку соприкосновения науки и морали. Ни наука, ни мораль не могут считаться истинными, подлинными, если они опираются на искаженное понимание действительности и ложные фактические данные. Убежден, что «внутреннее чувство правды», о котором говорил великий поэт и мыслитель, столь же необходимо и для научной фантастики.
Теплым летним вечером возвращался я в родные места.
Возвращался издалека, в памяти еще дымилась степь, слепило сияние саянских снегов, летели в пыли диковатые кони, пенились студеные потоки Тувы и Хакаесии, а за стеклом автобуса уже проплывали холмы и леса псковской земли.
Мой дом был в городе, а торопился я в деревню, рядом с которой прошло мое детство. Деревни, в которой я жил, не было: ее сожгли фашисты, людей — кого убили, кого угнали: нашу семью тоже гнали в неметчину, но мы дважды бежали и остались жить там, где бежали в последний раз, потом переехали в город.
Когда я в первый раз приехал на родное домовище и вместо деревни увидел дикое поле — упал, покатился по траве. Я даже не смог говорить с людьми, молча уехал. Со временем боль притупилась, но не прошла. Неведомая сила тянула меня сюда, я стал приезжать все чаще. Каждый приезд был словно возвращение в прошлое. В войну я полюбил свой край, стал свидетелем его подвига и старался узнать как можно больше.
Люди охотно рассказывали о былом, и я дивился памяти народа. Люди помнили не только то, что видели сам. и, но и то, что им передали деды. Передо мной неожиданно открылась бесконечная даль, я запоминал, записывал, и тетрадь записей все росла…
Автобус медленно плыл по мягкой дороге. Лесистые холмы в сумерках были похожи на древние городища. Вечерние тени, огнистая заря и туман делали все вокруг суровым и таинственным. Темнел у дороги лес, глухой и густой, как в древние времена. То и дело в разрыве хвойной нависи вспыхивало озеро, на полянах огненно цвел иван-чай, светлел мох-белоус, чернели пни и колодины.
Вдруг показалось, что я возвращаюсь в прошлое, в давнее незапамятное время…
Прямо из автобуса я нырнул в темноту и туман. Тропа с трудом пробивалась сквозь заросли ольхи, петляла, кружила.
В чаще сновали звери, гомозились птицы, глухо шумела сырая трава.
Показалось наконец поле. Над полем, будто зарево, стояла заря. Становилось все темнее и темнее, но заря не гасла. Открылись два озера, одно рядом с другим, от зари они были багряными.
Я заторопился. За вторым озером на холме была деревня, где меня ждали. Прежде была деревня и между озер, я жил в ней, но на ее месте с войны росли одичавшие яблони, клены и рябины…
Неожиданно я увидел деревню. Она стояла на том же месте, но это было не мое, совсем другое селенье. Вместо домов по прибережью тянулись крытые соломой хижины. Я ничего не понимал. Туман и заря преобразили все вокруг, сделали диким, дремучим. И снова мне показалось, что я вернулся в древнее незнакомое время. Увидел вдруг высокую городьбу, крытые камышом шалаши, черные бани, овины. Возле хижины паслись косматые деревенские кони. По спине прошел холодок, я остановился…
Меня обманул туман: на пустыре стояли копны и зароды соломы. Туман колдовал, волхвовал. Облака тумана казались то пылью, то дымом. Заметил вдруг всадников в малахаях. Потерялись хмурые ели, у дороги стояли великаны в островерхих древнерусских шлемах. На могильнике, где прежде горбился обгорелый пень, нахохлясь, сидел огромный ворон. Под берегом виделись копья камыша, темнели комяги. Они были такие же, как в древности. В полутьме было не видно, что лесины выдолблены, а не выжжены, стянуты болтами, а не крученым лыком.
Показалось, что в комягах сидят молчаливые люди.
Наваждение не проходило. Громко загудело болото, видно, вырвался газ. Подумалось вдруг: так вот гудели древние военные трубы…
Я вспомнил, что болото зовут Поганым. Русичи называли погаными врагов. Но враги не могли прийти в болота, они могли лишь отступить в трясину, утонуть в ней, пропасть без следа.
Я и вправду очутился в прошлом. Что-то произошло, открылось необычное и неожиданное. Даже когда я подошел к деревне на холме — к настоящей деревне, — прошлое не ушло, не пропало. Я увидел, как красиво стоят дома в венце холма — дом над домом, словно бы стараясь не заслонить соседей и оберегая друг друга. Так ставили деревни в давнее время, сотни лет тому назад.
Сумрак стер мелкие черты нового, осталось только самое основное, самое главное…